Она почти подскочила на месте, едва не смахнув при этом на пол изукрашенную китайскую вазу. Теперь ее лицо было алым, как садовая роза:
- О чем ты говоришь?!
- Да не волнуйся, - я подмигнула ей и распахнула дверь дома, - я никому ничего не скажу.
И поспешно выскочила на улицу, уже жалея о том, что завела этот разговор. Но Нора не стала меня преследовать: бросив взгляд в окно, я увидела, что она осталась стоять посреди комнаты, сжимая свою несчастную щетку. Наверное, не стоило над ней издеваться, но сказанного не вернешь, а извиниться, если надо будет, успеется и вечером. Сейчас мне надо было как-то исправить ту мерзость, которую я вчера успела наворотить.
В Тюильри я неслась почти вприпрыжку, едва не сшибая с ног прохожих, но их было удивительно мало на улицах для ясного осеннего утра - даже у продуктовых лавок народу почти не было, однако я недолго недоумевала по этому поводу. Оказалось, людей не смыло бесследно - они просто стеклись к Тюильри, как муравьи к оброненному кем-то лакомому кусочку, и их там была поистине тьма, плотной галдящей стеной они окружили ворота, из которых как раз в этот момент готовились кого-то выводить.
Я не могла видеть, что происходит, но плотная, ледяная волна дурного предчувствия в один миг накрыла меня с головой. Я достаточно провела времени в этом городе, чтобы понять, что толпа возле Конвента никогда не была хорошей приметой. А уж теперь, после всего, что произошло - и подавно. Но мне из последних сил не хотелось верить в то, что давно уже поняла и приняла какая-то маленькая, но очень весомая, непреклонная часть меня. До последнего, локтями прокладывая себе путь через волнующееся людское море, носимая его волнами из стороны в сторону, я повторяла себе, что все хорошо и все обойдется. Наверное, ни одни слова не звучали столь беспомощно и жалко.
Очередная волна, едва не сшибив меня с ног, почти презрительно выбросила меня в образовавшийся коридор: я инстинктивно сделала вдох, и у меня перед глазами все сразу закружилось, так что я не сразу поняла, кто эти арестованные, которых ведут прочь от Тюильри хмурые, бесстрастные гвардейцы.
- О Боже, - только и вырвалось у меня из груди.
Их было пятеро. Робеспьер, Антуан, Огюстен, Кутон и Филипп Леба. Всех их я знала - так или иначе. Кого-то из них я считала своими друзьями. В кого-то могла бы влюбиться. С кем-то хотела бы пообщаться поближе. Кому-то не успела сказать “прости”, и не успею уже никогда. Никогда. Никогда.
Последнее слово сомкнулось вокруг меня стальными тисками. Я ощущала это уже один раз, я видела, как того, кто был мне дорог, вели на смерть, и теперь поняла, что не выдержу этого еще раз - умру, рассыплюсь на кусочки, обращусь в пепел, стану ничем. Эта мысль меня оглушила, заставила забыть о том, где я нахожусь, забыть себя и броситься вперед.
- Антуан!
Его вели ближе всех ко мне, поэтому я подбежала к нему, почти что силой заставила посмотреть на себя. Он перевел на меня мутный, как у пьяного, взгляд будто бы с неохотой и еле шевельнул потрескавшимися, побледневшими губами:
- Маленькая полячка.
Я понимала, что вот-вот меня схватят под локти и оттащат, и заставила себя выбросить из головы все громкие, патетичные, но абсолютно бесполезные вопросы. Их пусть задают герои драм и трагедий, которые, я уверена, когда-нибудь будут написаны.
- Что мне делать? - воскликнула я, стараясь докричаться до его сознания. - Антуан, что делать теперь?
Ко мне уже направлялись: от рослого гвардейца я шарахнулась, но он поймал меня за руку и с силой отправил обратно, в гомонящий человеческий водоворот. Но я успела расслышать короткое, бьющее не хуже пощечины слово, полетевшее в мою сторону:
- Ничего.
Больше мне не удалось вырваться - только когда арестованных увели и толпа начала рассасываться, я подошла к ступеням крыльца и медленно опустилась на них, обхватила ладонями голову. Перед глазами все было белым-бело, в голове был только легкий шум, похожий на звук прибоя, а тело сковала непроницаемая корка холода, мешая шевелиться, думать и дышать.
- Вы знали, что так будет, - я не сразу поняла, что обладатель раздавшегося рядом голоса обращается ко мне. Я подняла глаза и увидела Бийо - он смотрел на меня пристально и будто даже с сочувствием. Я не испугалась. Я только спросила, тихо и беспомощно:
- Но зачем?..
- Это необходимость, - ответил он. - В момент воспламенения всегда погибает несколько человек, но вспыхнувший свет…
- …принесет счастье и свободу всему миру, - устало закончила я - нужные слова вспомнились сами собой. Бийо приподнял брови:
- Откуда вам это известно?
Я вздрогнула, будто он ткнул меня иглой. Откуда мне это известно?
И вдруг передо мной замелькала бесконечная вереница картин и образов, разрозненных, но буквально на глазах моих складывающихся в единую цепь: женщина по имени Амалия, с которой я беседовала в баре на Думской, часы с треугольником на крышке в руках Камиля, те же самые слова, которые произнес он, видясь со мной в последний раз, точно такие же часы в руках Бийо и кольцо графа Палена, по случайности оказавшееся в моих руках. Последним звеном этой цепи был вовсе не прозвучавший сегодня с трибуны Конвента обвинительный декрет. Последним звеном был ларец, хранящийся в петербургских подземельях, и его содержимое - короткий, острый меч, который я когда-то чувствовала в своей руке. Что бы ни происходило, все происходило из-за него, и декрет об аресте Робеспьера был в этой игре такой же ступенью, как и шелковый, расшитый золочеными нитками гвардейский шарф, которому суждено было превратиться в орудие убийства.
Оцепенение смыло с меня в одно мгновение прорвавшимся в груди потоком чего-то горячего. Это было похоже на вспышку, вспоровшую окружавший меня до сих пор непроглядный мрак и отогнавшую его прочь, заставившую меня наконец-то увидеть вещи такими, какие они есть. Я знала, кто мой враг. И это был вовсе не Робеспьер.
- Вы… - понимая все, я отступила и чуть не упала со ступеней. Бийо, конечно же, понял, что я догадалась, но не попытался удержать меня, когда я опрометью бросилась прочь. Вперед меня гнал не страх - я вырвалась из-под его довлеющей руки, и ощущение этого опьяняло. В тот момент мне казалось, что для меня нет ничего невозможного, и эту решимость не могло поколебать во мне ничто. Я неслась по улицам Парижа, как безумная, не сдерживая торжествующий хохот, но никто не замечал этого - безумие заполонило эти улицы, и я была его частью, и оно придавало мне сил. Я не погибну одна, сжавшись от страха, о нет: я погибну вместе со всеми, сражаясь и пытаясь сохранить тех, кого люблю, даже если это будет невозможно.
- Натали! - одного взгляда хватило мадам Дюпле, чтобы понять, что что-то произошло. - Натали, что в городе?
- Робеспьер арестован, - выпалила я и поразилась, какой эффект произвели брошенные мною слова. Это было похоже на мгновенно действующее снотворное или парализующий газ, попавший в воздух: не сговариваясь, Элеонора и мадам Дюпле одновременно побледнели и пошатнулись, лишаясь сознания. Хозяин дома, чье лицо тоже приобрело меловой оттенок, успел подхватить жену; Нора оказалась на руках у подбежавшей Виктуар, единственной сохранившей самообладание. Лицо ее осталось неподвижно, только взгляд сделался острым и злым.
- Только он? - отрывисто спросила она, усадив бесчувственную сестру в кресло, и прикрикнула на замершего отца. - Принеси им воды!
Отмерев, гражданин Дюпле скрылся в кухне. Жену он оставил на узком диванчике, но Виктуар не взглянула на нее - скрестив руки на груди, она ждала моего ответа.
- Не только, - я впервые почувствовала, что у меня сбилось дыхание; обжигающий летний воздух вырывался из легких с натужным кашлем. - Еще Антуан, Бонбон, Леба и Кутон.
- Вот как, - после недолгого молчания произнесла она, и тон ее не предвещал ничего хорошего. - Жди меня здесь, я сейчас вернусь.
- Что ты хочешь делать? - спросила я, с удивлением наблюдая, как она широким, уверенным шагом идет к лестнице. Она полуобернулась, взявшись за перила, и посмотрела на меня, как на дурочку: