Робеспьер поднял голову и недоуменно переглянулся с Антуаном. Затем - с Бонбоном.
- А зачем он тебе? - спросил последний, подозрительно щурясь. Виктуар не полезла за словом в карман:
- Не твое дело. Так где он?
- Гражданка, - вдруг проговорил чиновник, сидевший на соседнем с Робеспьером стуле, - он, говорят, сидит в своей тюрьме и не хочет оттуда выходить.
- Не хочет выходить? - Виктуар фыркнула. - Он что, свихнулся?
- Нет, - встрял в разговор стоявший рядом с нами молодой солдат, - когда за ним пришли, сказал, что не поддается на провокации изменников и останется на месте до решения властей.
Робеспьер страдальчески вздохнул и вновь разразился кашлем - тут, наконец, какой-то доброхот поднес ему стакан воды, и тот с наслаждением принялся делать глоток за глотком.
- Надо написать ему записку, - предложил Огюстен, находя взглядом на столе чистый лист и придвигая его к себе. Антуан согласно кивнул:
- Да, чтобы он прекратил валять дурака и ехал сюда. И подписаться.
Вооружившись перьями, они склонились над бумагой, а я, пользуясь тем, что никто не смотрит на меня, выскользнула из зала и вышла на улицу, чтобы подышать воздухом. Теперь, когда я больше не была одинока, я в полной мере ощутила, в каком чудовищном напряжении пребывала с самого утра. Сейчас, когда можно было на кого-то опереться и спросить совета, у меня внутри разливалось мучительное ощущение, похожее на расслабление после судороги: короткая передышка перед тем, как снова приготовиться встретить лицом к лицу грозящую мне опасность. Но грозила она не одной мне, а всем, кто здесь находился, а умирать всем вместе всегда казалось мне чуточку менее страшным, чем гибнуть в одиночестве. Конечно, наивно было рассуждать таким образом, но думать о худшем я по-прежнему не хотела и не могла - несмотря на страхи, преследовавшие меня неотступно последние несколько месяцев, я была не в состоянии представить, что все действительно может закончиться, особенно так внезапно и так нелепо. Неужели мне действительно придется умереть? Это было невозможно. Я уже столько раз избегала смерти, пусть мне повезет еще!
День прошел в томительном ожидании. Набат гудел, не переставая, на площади волновался народ, откуда-то появился освободившийся из-под стражи Анрио и принял на себя командование толпой, но его особенно не поддерживал никто, кроме его самого: над этими людьми не было власти, они пришли сюда согласно объединившему всех порыву и, как я со страхом предчувствовала, согласно подобному порыву могли в одну секунду разойтись, оставив без защиты ратушу и всех, кто в ней собрался. Солнце, готовое опуститься за горизонт, было почти целиком закрыто тучами; издалека слышался грохот, и я гадала, гром это или выстрелы пушек. В ратуше баррикадировали двери и окна всем, что подвернется под руку. В зале зажгли свечи, и там кипели дебаты.
- Нам необходимо подписать обращения к секциям, - с убеждением говорил Антуан, придвигая к Робеспьеру какой-то лист. - Они придут к нам на помощь.
Но Робеспьер не торопился принимать его аргументы. Внимательно изучив текст, он вопросил:
- От чего имени подписывать?
- От имени Конвента, - Антуан все больше раздражался. - Пойми, Конвент там, где мы, а не кучка мятежников.
Но на Робеспьера его слова не произвели впечатления. Он бросил еще один взгляд на бумагу, сжал губы и коротко качнул головой. Судя по виду Антуана, он с трудом удержался, чтобы не опустить чернильницу на голову заартачившемуся соратнику.
- Сукин сын, - прошипела стоящая рядом со мной Виктуар; чем ближе была ночь, тем больше она нервничала и сейчас разве что не подпрыгивала на месте, - из-за него нас всех перережут к чертям.
Не сказать чтобы я целиком и полностью ее поддерживала, но от моего понимания все равно ускользало, почему Робеспьер так легко отказывается от борьбы. Все-таки хочет принести себя в жертву, как говорил Антуан? Но во имя чего? И неужели он не понимает, что его решение решит не только его судьбу, но и судьбы всех, кто стоит рядом с ним? Впрочем, когда это его волновали чужие судьбы…
Полная ядовитой неприязнью, я вышла из переполненного зала в полутемный коридор и, встав рядом с окном, оперлась о подоконник. Духота стала вовсе невыносимой, не спасали даже открытые нараспашку окна, но на затянутом первыми сумерками горизонте уже видны были вспышки молний: гроза должна была вот-вот разразиться, и я поняла, что жду ее с нетерпением.
Я не сразу поняла, что невдалеке от меня кто-то стоит, но, когда очередная молния осветила его фигуру, со слабым вскриком отпрянула в сторону.
- Не бойся, - проговорил силуэт голосом Огюстена, - это я.
- Это ты, - повторила я, с трудом осознавая смысл собственных слов, а затем меня как стегнули плетью: я подскочила к Бонбону и вцепилась в него, как безумная, то ли пытаясь обнять, то ли просто стремясь не выпустить. Он не шелохнулся, даже не взглянул на меня, и от этого было так оглушительно больно, что у меня сорвался голос:
- Пожалуйста, послушай меня.
- Я слушаю, - отозвался он, по-прежнему не глядя. Я вцепилась в него еще сильней, полная решимости. Если есть у меня хотя бы маленький шанс вернуть Огюстена прежнего, сделать все так, как было раньше, до того как дернул меня черт прийти к нему посреди ночи - я вытяну этот шанс. Вывернусь наизнанку, но вытяну.
- Пожалуйста, - времени сочинять речь не было, он мог в любую минуту уйти, - пожалуйста, прости меня. Я понятия не имею, что на меня вчера нашло, это было так внезапно, на самом деле я вовсе не это имела в виду!
Я посмотрела на него, надеясь увидеть в его лице хоть какие-то отголоски сочувствия, но оно оставалось мраморно-непроницаемым, лишенным любой эмоции. Огюстен произнес в ответ только одно, и это было во сто крат хуже, чем если бы он сорвался, наорал, оскорбил меня:
- Вот как.
Я теряла его, он утекал у меня сквозь пальцы, а я ничего не могла с этим сделать. Все было бесполезно с самого начала - он отгородился от меня непреодолимой стеной, милый Огюстен, который всегда заботился обо мне, поддерживал меня, не давал мне пропасть. Только сейчас я начала осознавать, какая бездна невысказанного чувства могла скрываться за каждым его жестом и словом, обращенным ко мне. Все это время он был рядом со мной, а я…
- Прости, - пробормотала я, выпуская его: пальцы мои бессильно разжались сами собой. Бонбон опустил голову; я видела, что он мучительно жмурится и кусает губы, но ни одного слова с них так и не сорвалось. Поверженная и уничтоженная, я отошла от него. Колени подгибались, в сердце было удивительно пусто, разве что холодный ветер свистел там, заставляя меня ежиться и дрожать. Интересно, вчера ночью Огюстен так же себя чувствовал? Тогда это было бы справедливо.
- Поговорим позже, - донеслось до меня из темноты, - когда все закончится. А сейчас, прошу тебя, оставь меня одного.
Я почувствовала себя так, как чувствует, наверное, приговоренный к смерти, в последний момент получивший отсрочку или помилование. Одурманенная счастьем, я обернулась к Бонбону, но он по-прежнему не смотрел на меня - повернул голову и устремил взгляд в окно. В этот момент в воздухе разнесся очередной громовой раскат, и из бездны неба хлынул плотный поток воды. Париж в одну секунду перестал быть виден во мгле дождя: она скрыла даже соседние с ратушей дома, словно отрезав здание от остального мира. Собравшиеся перед ратушей люди испустили испуганный вопль, и я вздрогнула: в этом мне отчетливо почудилось дурное предзнаменование.
Оставив Огюстена в коридоре, я вернулась в зал. Там продолжалось разгоряченное обсуждение дальнейших действий, но теперь стул, где сидел Робеспьер, был пуст; я недоуменно бросила взгляд по сторонам, но не смогла заметить, куда удалился Максимилиан. Остальные, впрочем, будто и не замечали его отсутствия. Теперь ими верховодил Сен-Жюст.
- “…и если вам дорого священное дело свободы…” - как раз в этот момент диктовал он. У писаря, над которым Антуан грозно нависал, от чрезмерного усердия даже парик съехал набок; стараясь не упускать ни одного слова, мужчина поспешно покрывал словами лежащую перед ним бумагу. Я хотела подойти к Антуану и что-то у него спросить, но тут в дверях зала послышался пронзительный металлический скрип, и внутрь неторопливо вкатился Кутон, мокрый с ног до головы.