- Мне все это кажется очень странным. Париж сейчас выглядит совсем не так, как я привыкла.
- А как вы привыкли? - тут же спросил он, и я поняла, что ради этого он и затевал новую беседу. - Расскажите мне. Или вы думали, что я смогу удержаться от того, чтобы расспросить вас во всех подробностях?
Этого разговора я ожидала еще вчера, и боялась его едва ли не больше, чем всего остального, нарисованного моим воображением. Когда-то мне доводилось читать про то, что даже самое маленькое изменение в прошлом может привести к необратимой катастрофе в будущем. Может, я сейчас скажу лишнее слово, и мой родной мир тут же окажется выжженым дотла? Хотя с другой стороны я не видела ничего смертельного в том, что Робеспьер узнает, как будет выглядеть Париж двести лет спустя.
- Вы как будто боитесь чего-то, - от него, конечно, не укрылось мое смятение. - Если вы мне расскажете, это будет вам как-то угрожать?
- Я даже не знаю, - честно ответила я. - Хотя мне кажется, что ничего такого в этом нет… Это же будет двести двадцать лет спустя, вряд ли в этом есть опасность.
- Двести двадцать лет? - почти с восхищением переспросил он. - Натали, не мучайте меня, расскажите хоть что-нибудь самое незначительное.
На его бело-мраморном лице неожиданно прорезалось живое выражение заинтересованности, как у ребенка, разворачивающего обертку новогоднего подарка. И это меня настолько изумило, что я вздрогнула и, себя почти не контролируя, заговорила:
- Ну, во Франции сейчас, - я имею в виду, в моем времени, но буду говорить “сейчас”, ладно? - республика…
- Неужели? - переспросил он с таким восторгом, что я испуганно примолкла, подумав, будто мой собеседник сейчас в обморок грохнется от переизбытка чувств. - Повторите, Натали.
- Во Франции республика, - внимательно наблюдая за его реакцией, произнесла я. - Страной управляет президент, есть парламент и конституция…
Робеспьер прикрыл глаза с видом человека, который только что выиграл в лотерее какую-то немыслимую сумму:
- Вы даже не представляете, как только что воодушевили меня. Теперь никогда я не допущу ни одной мысли о том, что все сотворенное нами было напрасным… но не слушайте меня, продолжайте, продолжайте.
- Да вообще, - я немного растерялась от его внезапно открывшихся душевных порывов, - сейчас почти везде республики. В Европе точно. А если и есть монархии, то они… ограниченные. Конституционные, вот. И короли реальной власти не имеют, как в Англии, например.
На лице Робеспьера расцвела улыбка.
- Потрясающе. Я даже, признаюсь, завидую вам немного… Вам выпало великое счастье жить в таком мире, где все давно забыли о насилии, угнетении и несправедливости.
Не знаю, где он понабрался таких мыслей, но разочаровывать его мне было почти жалко. Все равно что демонстрировать ребенку, что яркая обертка из-под подарка - пустая или, того хуже, наполнена чем-то отвратительным, например, комом червей.
- Ну, с этим вы погорячились, - тихо сказала я, на всякий случай отставляя подальше от нас наполненный кипятком чайник. - Если в стране республика, это не значит, что там нет угнетения.
Он озадаченно поморгал. Кажется, моя последняя фраза не укладывалась у него в голове, как он ни пытался.
- Что вы имеете в виду? - наконец спросил он, сдаваясь.
- Ну, - кровожадно протянула я, - в нашем мире было много республиканских режимов, которые творили такие зверства, о каких монархи и не мечтали…
Не знаю, зачем я начала ему все это в красках описывать. Наверное, стоило пощадить беднягу - ему-то не втемяшивали с самого детства под разными соусами, что Гитлер посжигал кучу евреев в газовых камерах, Сталин посадил полстраны в лагеря, а точку в самой масштабной войне столетия поставили атомные бомбы, за считанные секунды испепелившие целые города. Все это было для меня жутким, конечно же, но вся жуть от привычки и многократного повторения будто стерлась, и я перестала воспринимать все эти бойни, убийства, резни как нечто из ряда вон выходящее - в конце концов, по телевизору подобное регулярно показывают, причем в режиме реального времени, а не покрытой пылью хроники. А вот для Робеспьера, выросшего в мире, где о подобном не могли даже думать, мой рассказ стал ударом. Судя по выражению лица моего собеседника, он раза два хотел лишиться чувств, и еще несколько - избавиться от съеденного перед нашим разговором ужина.
- Но я не могу понять, - слабым голосом сказал он, стоило мне сделать небольшую паузу, чтобы глотнуть чаю, - зачем?
- Что именно? - осведомилась я, почти наслаждаясь его потерянным видом.
- Все эти массовые аресты, пытки, казни, - Робеспьера отчетливо передернуло, - что было целью этих правителей, когда они это все устраивали?
- Вообще, все по-разному объясняют. Но в основном, думаю, они преследовали две цели, - с видом знатока произнесла я, осушая чашку. - Во-первых, если у власти проблемы, то ей легче свалить их на каких-то определенных людей… богатых, или евреев, или агентов иностранных разведок… и бороться с ними, чтобы показать, сколько усилий прикладывается для решений этих проблем.
- А вторая цель?
- Запугать, - пожала плечами я. - Если общество живет в страхе, им легче управлять. Если все живут в постоянном напряжении, доносят друг на друга, следят или думают, что за ними следят, то их легче направить в нужном направлении. Это давно известно. Есть только одно “но”…
- Какое?
Вот где пригодилась моя честно заслуженная “хор” по политологии. В тот момент я чувствовала себя настоящим знатоком и, не упуская случая блеснуть своей эрудицией, совершенно не задумывалась о том, какие последствия могут иметь мои неосторожные слова.
- Не переборщить. Идея должна уравновешивать страх, иначе… - тут я провела ребром ладони себе по горлу, и Робеспьер, побледнев еще больше, если такое было вообще возможно, отшатнулся от меня:
- Хватит. Прекратите это, Натали.
- Вы сами спросили, - невинно улыбнулась я и поморгала. Он промокнул платком лоб, и я заметила, что руки у него трясутся.
- Я уже жалею об этом.
- Ну, - я отставила чашку в сторону и поднялась, - мы же договаривались, что я не буду врать вам.
Он проводил меня тяжелым взглядом, но не попытался остановить. А я, замерев на секунду у порога, еле удержалась от того, чтобы не пожелать ему искренним тоном приятно и спокойно уснуть.
Зато мой рассказ принес свои плоды - больше Максимилиан о будущем меня не спрашивал. Кажется, даже такая возможность вызывала у него приступ слепого ужаса.
Посетить Конвент мне удалось не сразу - меня свалила жестокая акклиматизация, и несколько дней я лежала полумертвая, выбираясь из комнаты лишь для того, чтобы с усилием запихнуть что-то в желудок. Пару раз я даже всерьез испугалась, что ослабею вконец и умру, благо медицина тут находится в состоянии, близком к зачаточному, но случилось прямо противоположное: проснувшись как-то раз, я обнаружила, что болезнь отступила, а я бодра, полна сил и готова идти хоть сейчас на край света.
Нора изрядно обрадовалась, когда я спустилась в кухню и обычным своим голосом попросила кофе.
- Тебе лучше?
- Как будто ничего не было, - заверила ее я.
- Это же замечательно, а то мы за тебя испугались…
- Да ладно, - отмахнулась я, - со мной и хуже бывало. А это все так, ерунда.
Нора мою болезнь ерундой явно не считала, но дальше распространяться об этом не стала. Проглотив залпом кофе, я потянулась, ощущая, как ноют затекшие за несколько дней бездействия мышцы, и решила все-таки прошвырнуться. И чего, в самом деле, время терять…
- А где у вас Конвент заседает? - только у самого порога я вспомнила, что не знаю даже приблизительно, куда идти.
- В манеже Тюильри, - ответила Нора немного удивленно. - А ты что, туда идешь?
- Ну да, - беззаботно ответила я. - Хочу поглядеть, как там и что. До скорого!
- Пока, - с некоторой растерянностью ответила Нора, и я поспешно шмыгнула за дверь.