Прочтя газету, я аккуратно сложил ее и сунул в карман на всякий случай. Вскоре вернулись и прочие гости с осмотра Сашиных «апартаментов». Начались разные разговоры об их великолепии и о богатстве настоящего собственника этого дворца.
Наговорились, наконец, можно сказать, по горло и стали уж поглядывать друг на друга недоумевающе: чего, мол, мы здесь сидим? Да и есть что-то захотелось: от безделья, должно быть.
Тут Саша широко открыл двери и возгласил гласом велиим:
— Которые ежели хотят кушать, пожалуйте: все на столе.
Мы с полной охотой потянулись за ним в столовую.
XXV
Нашим взорам представилось эффектное зрелище: длиннейший обеденный стол был покрыт дорогой скатертью и уставлен посредине канделябрами с зажженными свечами; такие же канделябры горели в углах столовой; каждый из них на столе окружала батарея бутылок, а вокруг батарей и в промежутках между ними находились разные яства, преимущественно консервного и копченого характера и вазы с фруктами. Ну, совершенно буфет 1 класса какого-либо первоклассного вокзала. Впечатление довершали наши фигуры пассажиров третьего класса, за европейское одеяние допущенных в первый. Не гармонировала с этим только окружающая обстановка: слишком уж она была стильна и внушительно изящна для вокзала.
Гости стали рассаживаться, шумно восхищаясь вкусом Саши и его гостеприимством, ради которого он обегал сегодня весь город и собственноручно принес три ведра воды. Саша кланялся и благодарил.
— Рад, рад стараться! Польщен до печенки!
Дамы уселись возле своих кавалеров; для некоторых из мужчин не хватило женского элемента, но они не тужили; это были испытанные в буре боевой винопийцы и чревоугодники; их сильнее привлекали бутылки белой бесцветной жидкости, стоявшие передовыми в винных батареях, чем самые хорошенькие женские личики. И когда одному из них Нина ласково предложила по знакомству сесть рядом с нею, то он — неотесанная бутыль — только буркнул:
— Очень благодарен, Нина Сергеевна, я после; они там, подлецы, коньяк высокой марки дуют и даже не позовут.
И, негодуя, устремился в дальний конец стола, где подобные ему отродья, устроившиеся в своей компании, действительно «дули» (ибо нельзя было сказать: «пили») коньяк и не обращали никакого внимания на прочих состольников.
Впрочем, наша смешанная из того и другого пола компания, в сущности, только выиграла от этого; в том углу стола раздавались лишь какие-то односложные звуки, перешедшие впоследствии в икоту, отрыжку и другие звериные. У нас же все время шел оживленный, даже веселый разговор, сыпались шутки, остроты, иной раз, пожалуй, очень тупые, но, в чаду разговора и особого подъема духа, и такие сходили с рук без повреждения автора.
Один из гостей, молодой человек с артистическими волосами, задумал сказать спич:
— Господа, всего три дня отделяют нас от конца…
— Ы-ык! — подтвердили с другого конца стола.
— Тише вы там, бегемоты!
Ответа на оскорбление не последовало: там были слишком заняты добросовестным исполнением своих прямых обязанностей.
— Итак, господа, только три дня отделяют нас…
Но тут оратора заметили и сейчас же одернули:
— Брось, садись! Не расстраивай нас пустяками! Лучше выпей.
Оратор послушно сел и выпил.
Дамы попробовали разных, так называемых дамских вин, налегая, впрочем, больше на шампанское, и оживились до чрезмерности. Даже у моей Нины, пившей меньше других, заблестели глазки, и она изредка пощипывала меня в знак вечной и безграничной любви.
Но вот мы, наконец, насытились. Тогда Саша сейчас же вскочил и стал предлагать дамам конфеты и варенье, а нам сигары и ликеры, все — самого высокого достоинства. Еще через несколько минут он с добровольцами притащил большой самовар и кофейник и предложил желающим чаю или кофе. Угощение являлось выходящим из ряда, хотя я не променял бы на него той бурды, которую сварила мне сегодня Нина. Я сообщил ей это по секрету и получил от нее тычок в бок, очевидно, в виде награды.
Пресытившись едой и питьем, мы отправились размять ноги в соседней зале, где стоял большой рояль. Один из нас, знавший тайны музыки, подсел к нему, и сейчас же поплыли по воздуху пошловатые, но подмывающие звуки штраусовского вальса.
Саша, как хозяин, первым подлетел к своей даме, и они понеслись глиссадом по блестевшему, как стекло, паркету; за ними другая пара; третья, четвертая. Потом звуки вальса перешли без перерыва в польку, во время которой мы носились по зале; как угорелые.
Полька перешла в галоп, и оживление дошло до апогея; ноги сами собой выкидывали разные канканные антраша, поднялся шум, хохот; пары сшибались, падали, опять поднимались, мчались и опять падали, дамы теряли свои туфли, и последние летали по всей зале; словом, происходило великое смятение, пока мы, наконец, не запыхались и, дыша, как убегавшиеся собаки, не уселись по разным углам отдыхать.