Пауль Целан. «По ту сторону»
Австрия была не самым лучшим вариантом, чтобы начать новую жизнь — уж очень дорогая недвижимость и очень местные люди. К тому же, как и во всём мире, присутствовала некоторая сложность поиска работы. Если «своим» её так тяжело найти, то каков процент удачливости молодого иностранца?
К счастью, Колонелло мог позволить себе хоть яхту, хоть замок; особенно с его документами. Европейский паспорт открывал двери в море возможностей, а деньги приглашали испробовать их. Поддельные бумаги о полученном высшем архитектурном в Италии были приятным бонусом.
Впрочем, он действительно когда-то давным-давно, четверть века назад, закончил этот факультет; не где-нибудь, а в Милане. И сразу же пошёл в армию.
Но это было так давно, что уже почти перестало быть правдой.
Колонелло снял себе двухкомнатную квартиру в том же Инсбруке, в двух шагах от исторического центра, чтобы по ночам было слышно тихое шелестящее дыхание реки. И через случайно увиденное объявление нашёл себе курсы графического рисунка.
(…)
— Что ты здесь делаешь? — прошептала Скалл.
Её лиловые глаза смотрели на него испуганно. Как будто он пришёл всё у неё отобрать. «Всё» — маленькую уютную работу; может быть, квартирку; может быть, студенчество. Новую жизнь. Колонелло знал, что глядел на неё таким же взглядом, и именно это придало ему уверенности для откровенного ответа, раз уж они встретились в такой … хрупкий … этап своих жизней.
Блокнот для рисунков жёг ладонь. Одна из страниц была вся изрисована-исчерчена красивыми ухоженными псами. В памяти нового телефона — фотография курсов кофейного искусства. Это же надо было, бросить всё и всех, скрыть личность, поехать по странам, пряча следы, обрывая контакты — и вот так выбрать свою тихую гавань с кем-то ещё.
— И я здесь заново начинаю.
Скалл закусила нижнюю губу, нахмурившись. Он прекрасно знал её мысли, потому что это были его мысли тоже.
Чёрная униформа официантки ей шла. Лицо без броского макияжа выглядело непривычно женственно и хрупко. Отпущенные волосы, некогда крашеные фиолетовые, теперь просто чёрные, легонько кудрявились от влажности воздуха. Он никогда раньше не замечал, что брови у Скалл южные, широкие и толстые, благородной формы — почти как у молодой Одри Хепберн.
Колонелло многого не замечал; Адриан хотел это исправить. Слепая любовь, как наркотическое наваждение — то ещё удовольствие. Неприятнее всего открывать глаза и просыпаться. Неприятно, но надо.
— Сегодня кофе за счёт заведения, — тихо ответила Скалл, не глядя на него. Колонелло знал, что она и так заметила его густую золотую щетину, хоть как-то прибавляющую возраст и стильно бритые виски. Они оба хотели немного сменить внешность, чтобы не нашли «свои» – чтобы найти себя.
Мадонна, глядеть на Скалл было всё равно что смотреться в кривое зеркало.
— Заходи попозже, если хочешь. Я сегодня закрываю.
— Во сколько?
(…)
В баре, куда она его привела, было по-уютному темно и не слишком людно. Скалл — малиновый блеск для губ поверх такой же помады — заказала Космополитен, едва глянув в меню. Колонелло задерживал взгляд то на одном коктейле, то на другом, перелистывал к винной карте и мешкался.
Закинув ногу на ногу — мини-юбка, тонкий чёрный капрон — она предложила ему выбрать из трёх. Что-то кислое: классическую Маргариту. Что-то сладкое: её Космополитен. Что-то горькое: Негрони. После паузы предложила ещё нейтральное: Джин тоник.
Она смотрела на него из-под длинных крашенных ресниц, с губами на несколько тонов светлее собственного коктейля, и в этом взгляде не было ни презрения, ни сочувствия, ни снисхождения. Скорее всего, приходя в любой бар или бар-ресторан, она выбирала из трёх, а когда выбор не давался, брала четвёртое.
Раньше считалось, что женщина приходила выпить одна, чтобы затем уйти уже с кем-то. Но Колонелло не знал всей истории Скалл. И лично он не мог её судить.
Идея напитка пришла довольно скоро: по беззвучному телевизору в углу бара показывали «Большого Лебовски». Колонелло подозвал официанта и с улыбкой попросил смешать ему то же, что и «тому парню». Добродушный официант намёк понял. Колонелло принесли широкий стакан Белого русского.
Скалл, допив, заказала то же самое.
(…)
— Нет повести печальнее, как говорится, — пожала она плечами, ёжась от холода. Снаружи стелился холодный густой туман. — Моя независимость, моё тело, мои люди — гудбай! Лишь бы этого бамбино выпустили из пыточной камеры! Ну, выпустили. Освободили.
Она закашлялась сигаретным дымом, затянувшись слишком сильно. Пачка, он заметил, золотой Данхилл. Престижные, качественные: их не курит кто попало. Стало немного стыдно за свой Мальборо. Пообещал себе в следующий раз купить хотя бы Парламент.
Скалл, откашлявшись, смахнула выступившую слезу в уголке глаза. Прочистила горло:
– Я стала невестой Бьякурана; он-то поверил, что я настолько ненавижу Реборна, что готова выйти замуж за его мучителя. Свадебный подарок – собственный коллега, чтобы унизить, чтобы самолично мучить, чтобы он принадлежал мне как раб, — её пальцы нервно теребили пачку. Кашель. — Бьякуран не сомневался во мне. Всё было сыграно как по нотам. Жених дал мне локацию пыточной камеры в день свадьбы. Когда я шла к алтарю, Реборна уже конвоировали мои люди в Варию … Ему всё объяснили, что да как. А я так и не дошла до распахнутой Библии: мой снайпер, как было обговорено заранее, пустил мне пулю в грудную клетку. Замарала кровью белоснежный пиджак Бьякурана … Мне было так жаль его, когда умирала … Кстати, выяснила тут недавно, что он даже сейчас верит, что это Каркасса меня предала, а не я его.
— Удивительно …
— Пожалуй, — согласилась она. — Но Реборна всё равно надо было спасти, чтобы Вонгола нанесла решающий удар. А этот сопливый японский щенок, этот неуч и тряпка, видите ли, решил откинуться. — Вдохнула и выдохнула, успокаиваясь. Откинулась в кресле. В её голосе грусть мешалась с усталостью и ностальгией:
— … это была такая красивая смерть, Колонелло, ты бы видел. Старинный готический собор … падающие лепестки роз сверху. Мой свадебный образ, в общем-то, за сто тысяч евро: от белья и туфелек до фаты. Напуганный взгляд жениха. Чужие тёплые руки … И органная музыка. На этом поставили бы точку, и я осталась бы спокойна. Но нет. И спрашивается, — она перевела взгляд на Колонелло, — ради кого тогда жертвы? Ради кого весь театр?
Скалл повертела в ладонях пачку, молча вытянула ещё одну сигарету. Колонелло тоже молчал. Ему нечего было сказать кроме того, что понять можно только без слов.
Скалл понимала. Этого было достаточно.
(…)
В книжном магазине, куда он зашёл за перьевыми ручками и новым блокнотом из плотной бумаги, разыгрывали классические новеллы. Кучка студентов с одинаковыми лицами, (или одеждой?), резные красные тирольские сердца на витрине (хотя Валентин ещё не скоро), и акцент, который Колонелло не мог понять, как бы ни силился. Хотя его немецкий и не был так хорош, чтобы воспринимать разноманерный австрийский.
Но там разыгрывали книги, и это он кое-как понял, подглядев за студентами. Надо было всего-то купить лотерейный билет за пять евро и безошибочно получить свой приз. Выгодное предложение, если учесть, что новенькая книга стоила не меньше десятки.
Он купил билетик, расплатившись картой. Работница магазина, молодая рыженькая настолько-австрийка-что-смотреть-страшно, заискивающе пыталась словить его взгляд. Колонелло намеренно на ней не фокусировался. Бедная женщина, конечно. Тридцать лет, черты лица острые и треугольные, как скалы, губы и брови слишком тонкие, костлявая шея, несуществующая грудь … Он знал этот типаж австриячек: те барышни, в ком не было и капли венгерской крови. Смотреть там было, к сожалению, не на что. Из всего богатого женского арсенала только цвет кожи и яркие пышные волосы. Россыпь веснушек на маленьком остром носу.