– Неправда! – выкрикнула Ренни. – Все наоборот!
– А почему как-то раз он тебя ударил за то, что ты извинялась – то есть, точнее, два раза ударил. Просто так, чтобы не потерять боксерской формы? И почему ты боишься сказать ему, что тебе его жаль, даже если тебе его действительно жаль?
Я спросил об этом безо всякого желания сделать ей больно, обычная провокация, но тут, к немалому моему удивлению, Ренни вдруг разрыдалась.
– Тихо, тихо! – сказал я мягко. – Извини меня, пожалуйста, Ренни, я не хотел тебя задеть. – Я взял ее за руку, и она вздрогнула, как будто я тоже ее ударил. – Эй, мне правда очень жаль, ну прости ты меня, ради бога.
– Джейк, прекрати! – еще один приступ рыданий, и я усвоил, что мотание головой с зажмуренными накрепко глазами используется для выражения не только радости, но и горя, причем горе получалось убедительней. Немного придя в себя, она спросила: – Тебе, конечно, наша семья кажется очень странной, правда?
– Просто до чертиков, я в жизни еще такого не видал, – с радостью признался я. – Но честное слово, это вам не в укор.
– Но ты считаешь, что я полный нуль, ведь так?
Н-да. Что-то во мне отозвалось, дернулось в ответ на сей не слишком, в общем, трогательный вопрос.
– Я не знаю, Ренни. А как тебе самой кажется?
Ренни начала отвечать, и ответ ее обернулся в конце концов историей их с Джо союза. Ее лицо – начнем с того, что лицо у нее было довольно широкое, – покраснело, глаза распухли от слез, и будь я настроен чуть более критически, мне, пожалуй, было бы не слишком приятно здесь и сейчас на него смотреть, но так уж получилось, что она сорвалась, а меня это каким-то образом задело, и странная симпатия к ней, возникшая с той самой минуты, когда я впервые услышал о том, как Джо ее нокаутировал, – симпатия, которая не имела ничего общего с абстрактным сочувствием к нелегкой женской доле, – ожила и дергала за ниточки. И эту симпатию я наблюдал теперь с чувством легкого изумления из некой иной, удаленной точки собственной моей души, как и то обстоятельство, что мне не было неприятно смотреть на зареванное, скомканное лицо Ренни. Вот что она мне рассказала, в сокращенном и исправленном для издательских целей виде.
– Знаешь, я жила как в тумане, в полном тумане со дня моего рождения и до тех пор, пока не встретила Джо, – сказала она. – На меня обращали внимание и все такое, но, клянусь тебе, я как будто проспала всю школу и весь колледж впридачу. Меня ничто особенно не интересовало, я ни о чем не думала, и даже сделать хоть что-то мне, собственно, и в голову не приходило – даже радости от жизни не было никакой. Я просто спала себе и спала, как большой такой пузырь сна. А если и задумывалась время от времени о себе, то мне казалось, что я живу по возможностям и по средствам, потому что уж чем-чем, а самоедством я никогда не занималась.
– Звучит чудесно, – сказал я, не слишком искренне, потому что звучало, конечно же, банальней некуда. И интересно мне было только по одной причине: картинка отвечала образу той закусившей удила лошадки, которая, как мне кажется, проглядывала порою в Ренни.
– Да ну тебя, – Ренни было не до любезностей. – Ничего во мне не было, чудесного или еще какого, вообще ничего. После колледжа я отправилась в Нью-Йорк, просто потому, что моя соседка по комнате там уже нашла работу и хотела, чтобы я составила ей компанию, вот там-то я и встретила Джо – он был тогда в Колумбийском, в магистратуре. Мы стали встречаться, не очень часто: я была от него не в восторге, да и во мне он вряд ли мог что-нибудь найти. А потом однажды вечером он ухмыльнулся мне в лицо и сказал, что больше никуда со мной ходить не будет. Я спросила почему, и он ответил: "Ты только не думай, что я тебя шантажирую; я просто не вижу больше в этом никакого смысла". Я сказала: "Это все потому, что я с тобой не сплю?" А он мне и говорит: "Если бы речь шла об этом, я первым делом завел бы себе какую-нибудь девочку-пуэрториканку и не тратил на тебя время".
– А он и впрямь не дурак, – заметил я.
– Он сказал, что просто не видит нужды общаться с женщиной: общение для него было прежде всего связано со взаимопониманием на всех возможных уровнях, а секс – это секс, я же не могла дать ни того ни другого. Причем, поверь мне на слово, он не пытался вкрутить мне мозги. Он все это говорил совершенно серьезно. Он сказал, что, как ему кажется, я, может, и пуп земли, но пустышка при этом абсолютная, в чем он, конечно, был прав, и что он не думает, чтобы ради него я дала себе труд радикально перемениться. Ничего, что отвечало бы моей тогдашней системе ценностей, он мне взамен предложить не мог, я, такая, как есть, ему была не интересна – так о чем речь.
– И что, ты упала в его объятья?
– Нет. Мне стало обидно, и я ему сказала, что он тоже не бог весть что.
– Правильно!
– Джейк, не говори глупостей.
– Беру свои слова обратно.
– Ты как будто не замечаешь, что делаешь сейчас именно то, чего Джо никогда бы не сделал. Все эти бессмысленные реплики, и половина из них только для того, чтобы лишний раз меня поддеть. Джо просто пожал плечами в ответ и ушел, оставив меня сидеть на лавочке, – на хорошие манеры ему всегда было плевать.
– На лавочке?
– Да, я забыла тебе сказать. В тот вечер мы с моей подругой закатили вечеринку, нашелся какой-то повод, и там были все наши нью-йоркские друзья – обычные, ничем не примечательные люди. Мы пили, говорили всякие глупости, бесились и все такое: я даже и вспомнить не могу, чем мы там занимались, потому что я все еще была в тумане. Где-то в самой середине вечера Джо сказал, что хочет прогуляться, мне не слишком-то хотелось уходить, но я пошла. Мы побродили по Риверсайд-парку, и когда он сел на скамейку, я подумала, что вот, сейчас начнет приставать. Он раньше даже и обнять меня не пытался ни разу, и меня это несколько удивляло. А он мне вместо этого наговорил всего, а потом ушел. И вот тогда я в первый раз поняла, что я пустое место!