– Ну, а ты как? – спросил он; ни следа сарказма – любопытство, и ничего, кроме любопытства. У меня немножко отлегло.
– Не простудился? Такие дожди…
– Да нет. Меня никакая простуда не берет. – Я чуть не рассмеялся вслух: такое облегчение! Стыд придет позже, сомневаться не приходится, но сейчас-то! Каким таким чудом я вывернулся? Он не знает! И я от всей души поблагодарил про себя Ренни – я почти что любил ее в тот момент.
– А с тобой что стряслось? – спросил я, куда ровней и радостней. – Мононуклеоз? Гонорея? – И даже осмелился поднять на него глаза, чтобы поглядеть, как он среагирует на мою скромную шутку.
– Хорнер, – проговорил он с болью в голосе, – скажи ты мне, ради Христа, ты зачем трахнул Ренни?
Меня словно по голове ударили: перед глазами поплыло и желудок свернулся кукишем. На пару секунд я в прямом смысле слова потерял дар речи. Он ждал и разглядывал меня со странным, как мне показалось, выражением лица – восхищение с отвращеньем пополам.
– Черт, Джо… – еле вытолкнул я. При первом же звуке собственного голоса, от чисто физического усилия сказать хоть что-нибудь, я покраснел, вспотел как мышь и глаза заволокло слезами. Мне нечего было сказать.
Джо отправил очки по переносице вверх.
– Почему тебе этого захотелось? Причину, назови мне причину.
– Джо, я не могу сейчас говорить.
– Можешь, – сказал он ровным голосом. – И будешь говорить именно сейчас, а не то я повышибу из тебя все твое дерьмо.
Вот в этом, я бы сказал, был двойной тактический просчет: подвела, так сказать, прямая натура. Во-первых, пусть даже угроза насилия меня испугала, она тут же вызвала во мне желание защищаться, а если желание защищаться и есть симптом нечистой совести, оно же угрызения совести и заглушает: у преступника, решающего, как бы ему увернуться от наказания, нет времени размышлять о безнравственности совершенного им деяния. А во-вторых, как мне кажется, вообще-то говоря, единственная возможность добиться от кого бы то ни было правдивых ответов на свои вопросы и быть при этом уверенным, что ответы правдивые, – это создать хотя бы видимость, что любой ответ будет принят со всей душой, и никаких наказаний.
– Я не хотел этого делать, Джо. Я не знаю, почему я это сделал.
– Чушь собачья. Тебе, может быть, и не нравится то, что ты сделал, но раз ты сделал, значит, хотел сделать. Человек из всего, что ему хочется сделать, делает в конце концов только то, за что он готов принять на себя ответственность. А как ты думал тогда, почему тебе этого захотелось?
– Я не думал, Джо. Если бы я вообще о чем-нибудь думал, я бы этого не сделал.
– Ты что, думал, мне это понравится? За кого ты меня принимаешь?
– Я не думал, Джо.
– Ты старательно работаешь под дурачка, Хорнер, и меня это раздражает.
– Может, я и вел себя, как дурак, но никаких обдуманных намерений не было. Я не знаю, какие у меня могли быть неосознанные мотивы, но они были неосознанные, и я ничего о них не знаю и знать не могу. – И, мысленно добавил я, не могу нести за них ответственность. – Но клянусь тебе, сознательных мотивов не было никаких.
– Ты что, не хочешь нести ответственность? – недоверчиво спросил Джо.
– Хочу, Джо, поверь мне, хочу, – сказал я, покривив душой лишь отчасти. – Но я же не могу говорить о причинах, которых нет и не было. Ты хочешь, чтобы я их выдумал?
– Что ты себе вообразил насчет меня и Ренни, а, скажи ты мне, ради бога? – Джо явно начал злиться. – Я просто в ужас прихожу, когда представлю себе, что ты должен был думать о наших с ней отношениях, коли уж осмелился выкинуть этакий номер! Я знаю, ты много над чем у нас смеялся – и мне приходилось многое тебе прощать, всякое там дерьмо собачье, потому что ты мне был интересен. Ты что, решил, мол, Ренни легкая добыча, раз уж я держу ее на коротком поводке, так, что ли? А легкая добыча означает, что играть по-честному уже не обязательно? И ты всерьез рассчитывал настолько ее от меня отколоть, что она такое вот станет держать в тайне?
– Джо, ради бога, я знаю, что напакостил сверх всякой меры! И не пытаюсь защищать ни ложь, ни супружескую измену.
– Но ты виновен и в том и в другом. Почему ты так поступил? Неужели ты считаешь, мне есть дело до того, что ты там думаешь насчет седьмой заповеди? Мне плевать на супружескую неверность и на обман как на греховные деяния, Хорнер, но мне совсем не плевать на то, что ты поимел Ренни, а потом попытался заставить ее скрыть это от меня. Послушай, я чихать на тебя хотел. Ты утратил всякие права
– если тебе казалось, что они у тебя есть, – на мою дружбу. С этой точки зрения ты для меня больше не существуешь. Очень может быть, что и Ренни тоже, но тут я ничего не могу сказать наверняка, пока не узнаю всего, до мельчайших подробностей. Я хочу услышать твой вариант истории, если он у тебя есть. Ренни я уже выслушал – только этим и занимался последние три дня. Но память у нее не абсолютная и, как и у всех прочих, избирательная. Естественно, то, что я услышал, выставляет ее во всей этой истории в самом выгодном – по возможности – свете, а тебя в самом невыгодном. Не забывай, меня же там не было. Ренни вовсе не пытается играть в невинность, но мне нужны все факты и все возможные интерпретации фактов.
– Джо, что я могу тебе сказать? Он легко соскочил со стола.
– Я зайду к тебе после ужина, – сказал он. – Будет лучше, если Ренни останется на этот раз в стороне. И не переживай, Джейк, – добавил он с толикой презрения в голосе, – стрелять я в тебя не стану. О насилии бы даже и речи не было, если б Ренни не сказала, что ты этого ждешь.
Я поужинал, хотя кусок не лез в горло. Но как бы то ни было, мысль о самоубийстве в голову больше не шла. И словно специально, чтобы отметить перемену внутренней погоды, дождь начал понемногу слабеть и к шести часам совсем стих, хотя небо оставалось все таким же мрачным. Я даже поймал себя на том, что провожу недавнее жуткое чувство вины по списку прочих моих слабостей и точно так же начинаю о нем сожалеть. Не то чтобы я стал проще относиться к совершенным мною прегрешениям – совращение жен близких друзей и затем попытка ввести их самих в заблуждение были, с моей точки зрения, злом (в тех случаях, когда я обладал какой бы то ни было выраженной точкой зрения), – однако я стал к ним относиться иначе. Теперь, когда все вышло наружу, мне и впрямь стало легче, а то обстоятельство, что теперь я имел дело непосредственно с Джо, сдвинуло фокус моего внимания с переживания вины на необходимость что-то предпринять, чтобы сохранить элементарное уважение к себе. Если я собираюсь жить дальше, мне придется жить с самим собой, а поскольку большую часть времени я был животное моральное, спасательные работы приобретали теперь первостепенное значение. Что сделано, того не воротишь, но прошлое в конечном счете существует исключительно в памяти тех, кто думает о нем в настоящем, и, значит, в тех интерпретациях, которые по ходу возникают. В этом смысле никогда не поздно с прошлым что-нибудь сотворить. Не то чтобы я хотел переиграть инцидент заново, а 1а Москва, в выгодном для себя ключе: вся трудность была в том, что не было у меня ни желания оправдываться, ни возможности что-либо объяснить. Джейкоб Хорнер, у которого теперь чесались руки защищаться до последнего патрона, не имел ничего общего ни с тем придурком, который залез по глупости в кровать Джо Моргана с его же собственной, Джо Моргана, женой, ни с тем, что изводился стыдом и тайными страхами несколько дней спустя: этот Джейкоб Хорнер был объектом неприязни и отвращения со стороны Джо Моргана – Хорнер теперешний и все, друг другу в затылок, будущие Хорнеры. И, хорошо это или плохо, сей индивид раскаивался в совершенном – и глубоко раскаивался, – но сопли жевать намерения не имел.