Он знал, что после этого судна другого уже не будет, а все надежды молодости, все чувства, достижения, вся деятельность зрелого возраста были неразрывно связаны у него с судами. На многих кораблях он служил; несколько судов было его собственностью; в те годы, когда он отошел от моря, жизнь казалась ему выносимой только потому, что он мог протянуть руку с пригоршней денег и приобрести себе судно. Он волен был чувствовать себя так, как будто ему принадлежали все корабли в мире. Продажа этого судна была делом утомительным; но теперь, когда он окончательно его потерял, когда подписал последнюю бумагу, ему показалось, будто в мире не осталось ни одного корабля, а он покинут на берегу беспредельного океана с семьюстами фунтов в руке.
Твердыми шагами не спеша шел капитан Уолей по набережной, отворачиваясь от знакомого рейда. С того дня, как он впервые вышел в море, народились два поколения моряков, стоявших между ним и всеми этими судами на рейде. Его собственное судно было продано, и он задавал себе вопрос: что же дальше?
Чувство одиночества, опустошенности и утраты словно отняло у него даже душу, навело его на мысль немедленно уехать и поселиться у дочери. "Вот последние мои пенсы, - скажет он ей, - возьми их, милая. А вот твой старый отец: ты должна принять и его".
Но тут он содрогнулся, словно испуганный тем, что скрывалось за этой мыслью. Отступить? Никогда! Если человек очень утомлен, всякий вздор лезет в голову.
Недурной был бы подарок бедной женщине - семьсот фунтов, а в придачу бодрый старик, который, вероятно, протянет еще много лет. Разве не годится он на то, чтобы умереть в упряжи, как любой из юнцов, что командуют этими судами там, на рейде? Сейчас он так же здоров и крепок, как и в былые времена. Но кто даст ему работу - это уже другой вопрос. Если он, с его осанкой и его прошлым, будет искать низших должностей, люди - боялся он примут его слова за шутку; если же ему удастся их убедить, они, быть может, его пожалеют, а это все равно, что раздеться донага и получать пинки.
Он не хотел приносить себя в жертву даром. Ни в чьей жалости он не нуждался. С другой стороны, командование - единственное, чего он мог бы добиваться, соблюдая все правила приличия, - вряд ли поджидало его на углу следующей улицы. Командования вам теперь не навязывают. С тех пор как он перебрался на берег, чтобы покончить с продажей судна, он все время прислушивался, но не слышал ни одного намека на свободное место.
А если бы место и нашлось, славное прошлое капитана Уолея послужило бы помехой. Слишком долго он был сам себе господин. Единственной рекомендацией, какую он мог предъявить, было свидетельство всей его жизни.
Можно ли требовать лучшего? Но смутно он подозревал, что единственное это свидетельство покажется архаической диковинкой Восточных морей, скучной речью, составленной из устаревших слов на полузабытом языке.
IV
Погруженный в размышления, он шагал вдоль перил набережной, широкоплечий, никогда не горбившийся, словно спина его не ведала тяготы ноши, какую приходится нести от колыбели до могилы. Ни одна предательская хмурая морщинка или линия не искажали спокойного его лица. Оно было полное и не тронутое загаром; верхняя часть лица, обрамленная ниспадающей волной серебряных волос, казалась массивной и спокойной, с энергичным широким лбом. Цвет лица был нежный, светлый; взгляд прямой и быстрый, как у мальчика; но косматые белоснежные брови делали этот приветливый, зоркий взгляд острым и испытующе-проницательным.
С годами он немного пополнел, словно старое дерево, не проявляющее признаков гниения; и даже густая волнистая белая борода на груди как будто свидетельствовала о неистощимом здоровье и бодрости.
Когда-то он гордился своей огромной физической силой и даже своей внешностью, знал себе цену и сознавал свою правоту; и словно в наследство от былого благополучия достались ему эта спокойная поступь и манеры человека, доказавшего свою приспособленность к той жизни, какую он избрал. Он шел вперед, защищенный широкими полями старой шляпы-панамы. Панама была с низкой тульей, узкой черной лентой и складкой, проходившей по диаметру через всю тулью.
Благодаря этому головному убору, немного выцветшему и не знавшему сноса, легко было узнать его издали на запруженных людьми пристанях и людных улицах. Он никогда не носил модных пробковых шлемов; форма шлема ему не нравилась, и он надеялся, что сумеет сохранить голову свежей до конца своей жизни, не прибегая ко всем этим приспособлениям для гигиенической вентиляции. Волосы его были коротко подстрижены, белье всегда отличалось ослепительной белизной. Костюм из тонкой серой фланели, сильно поношенный, но старательно вычищенный, был широкого покроя, отчего мощная фигура капитана казалась еще дороднее. С годами его добродушие и непоколебимая смелость уступили место безмятежному спокойствию. Своей палкой с железным наконечником он небрежно постукивал по плитам, и этот звук уверенно аккомпанировал его шагам.
Невозможно было себе представить, чтобы этот красивый и невозмутимый на вид человек был знаком с унизительными денежными затруднениями; казалось, вся жизнь его должна быть легкой и нестесненной, и средствами он может располагать так же свободно, как свободен был костюм, облегавший его тело.
Безрассудный страх прикоснуться к пятистам фунтам для покрытия личных его расходов в отеле нарушал душевное его равновесие. Времени терять было нельзя.
Счет все возрастал. Капитан лелеял надежду, что в случае неудачи эти пятьсот фунтов помогут ему найти работу, которая прокормит его самого, больших расходов быть не могло, - и дадут ему возможность оказывать помощь дочери. По его мнению, он пользовался ее собственными деньгами, делая это с одной лишь целью - поддержать отца для блага дочери. Получив работу, он будет посылать ей большую часть своего заработка.