Еще один белый — помощник капитана — поднялся на мостик. Это был худой высокий молодой человек с недобрыми глазами и усами кавалериста. Он остановился рядом с механиком. Капитан Уолей, стоявший к ним спиной, осведомился:
— Сколько по лагу?
— Восемьдесят пять, — быстро ответил помощник и подтолкнул механика локтем.
Капитан Уолей своими мускулистыми руками с силой сжал железные поручни; сдвинув брови, он напряженно всматривался вдаль; пот выступил у него на лбу, и слабым голосом он прошептал:
— Когда судно возьмет правильное направление, так держать, серанг.
Молчаливый малаец отступил назад, выждал немного и предостерегающе поднял руку, давая знак рулевому.
Штурвал быстро повернулся. Снова помощник подтолкнул механика, но Масси накинулся на него.
— Мистер Стерн, разрешите мне на правах судовладельца заявить вам, что вы ведете себя, как идиот! — сказал он злобно.
VII
Стерн, видимо нимало не обескураженный, посмеиваясь, спустился вниз, но механик Масси остался на мостике и продолжал расхаживать взад и вперед с видом самоуверенным и в то же время смущенным. На борту все были ниже его — все, без исключения. Он им платил жалованье, и он кормил их. Они ели его хлеб и прикарманивали его деньги, получая больше, чем того стоили. И никаких забот у них не было, тогда как ему одному приходилось сталкиваться со всеми затруднениями, связанными с владением судном. Когда он представлял себе свое положение со всеми его грозными последствиями, ему казалось, что в течение многих лет он был добычей шайки паразитов; и в течение многих лет он ворчал на всех, связанных с «Софалой», — на всех, за исключением, быть может, китайцев-кочегаров, которые помогали судну продвигаться вперед.
Польза, которую они приносили, была очевидна; они были неотъемлемой частью механизма, хозяином которого он являлся.
Проходя по палубе, он грубо толкал каждого, кто попадался ему на пути, но матросы малайцы научились увертываться от него… Он вынужден был их терпеть, ибо должен же кто-то выполнять черную работу на судне.
Ему приходилось бороться и измышлять средства, чтобы «Софала» могла совершать свои рейсы… а что он за это получал? Даже должного уважения ему не оказывали.
Впрочем, если бы все мысли и поступки людей были направлены к тому, чтобы оказывать ему всяческое уважение, он все равно не почувствовал бы удовлетворения.
К тому времени суетное упоение обладанием и властью рассеялось и остались лишь материальные затруднения, боязнь лишиться того положения, какое оказалось, по существу, не стоящим, и тревожные мысли, перед которыми бессильно самое гнусное раболепство людей.
Он ходил взад и вперед. В конце концов мостик был его собственностью: он за него заплатил. Держа трубку в руке, он время от времени останавливался и с напряженным, сосредоточенным вниманием прислушивался к заглушенному стуку машин (его собственных машин) и тихому скрежетанию рулевой цепи, вечно омываемой водой у борта. Не будь этих звуков, судно казалось бы неподвижным, как бы ошвартованным у берега и безмолвным, словно покинутым всеми людьми. Но длинная прямая линия берега — низменного болотистого берега с мангровыми деревьями и группой из трех пальм на заднем плане — постепенно вырисовывалась все отчетливее; не было ни одного штриха, который приковал бы внимание. Туземцы — пассажиры «Софалы» лежали на циновках под тентом; дым из трубы парохода казался единственным признаком жизни и таинственным образом был связан со скользящим движением судна.
Капитан Уолей, стоявший с биноклем в руке рядом с маленьким малайцем-серангом, — словно старый великан со своим слугой, сморщенным пигмеем, — вел судно по мелководью.
Трудно было миновать эту подводную гряду грязи, смытой потоком с мягкого дна реки и отложившейся на твердом морском дне. На берегу из наносного ила не было никаких опознавательных знаков, и определить направление можно было, лишь руководствуясь очертаниями далеких гор. Гору с плоской и неровной вершиной, похожую на коренной зуб, и другую седлообразную возвышенность приходилось разыскивать при ослепительно-ярком свете, который, казалось, растекался, как сухой огненный туман, пронизывая воздух, поднимаясь над водой, окутывая дали, слепя глаза. В этой дымке света вырисовывался только ближайший край берега, неподвижный, несокрушимый, угольно-черный. На расстоянии тридцати миль в глубь страны виднелся на фоне неба зазубренный хребет с очертаниями и тенями голубыми, бледными и трепещущими, словно нарисованными на воздушной паутине, на легком, неосязаемом занавесе, который был опущен над равниной из наносного ила. Рукава устья сверкали, как серебро, между квадратными кусками, начисто отрезанными от берега, окаймленного мангровыми деревьями.