На веранде стояла этажерка из орехового дерева (она прибыла на «Софале» в прошлом году, — все было доставлено сюда «Софалой»), на которой под бронзовыми прессами лежали кипы «Таймса» — еженедельного издания, большие номера «Роттердамского курьера», «Графика», в известной всему миру зеленой обложке, иллюстрированные номера голландского, журнала без обложки и немецкого журнала в переплете цвета «больной Бисмарк». Были здесь и новые ноты, хотя рояль (много лет назад привезенный на «Софале») благодаря влажной атмосфере лесного края был обычно расстроен. Ван-Уик раздражался, когда порой был отрезан от мира дней на шестьдесят и не знал причины опоздания «Софалы». А когда «Софала» наконец появлялась, мистер Ван-Уик спускался с веранды, переходил лужайку перед домом и с нахмуренным лбом шел к реке.
— Должно быть, судно ремонтировалось после какого-нибудь происшествия?
Он бросал слова на мостик, но раньше чем кто-либо мог ответить, Масси уже перелезал через поручни на берег и подходил к нему, потирая руки и наклонив прилизанную голову, на макушке которой, казалось, приклеены были черные нитки и тесемки. Его до такой степени, бесила необходимость давать объяснения, что он начинал жалобно хныкать и в то же время пытался сложить свои толстые губы в улыбку.
— Нет, мистер Ван-Уик! Вы не поверите… Я нигде не мог раздобыть негодяя шкипера, чтобы выйти в море.
Ни один из этих ленивых скотов не хотел идти, а вы сами знаете, мистер Ван-Уик, закон…
Он хныкал и приносил извинения, с особой энергией произнося слова: тайные козни, заговор, зависть. Мистер Ван-Уик, с легкой гримасой рассматривая свои полированные ногти, говорил:
— Гм… Очень печально… — и поворачивался к нему спиной.
Щеголеватый, неглупый, скептически настроенный, привыкший к лучшему обществу (за год до того дня, когда мистер Ван-Уик отказался от своей профессии и от Европы, он занимал видный пост на берегу в морском министерстве), он способен был на теплые чувства и проявление симпатии, но скрывал эту слабость под маской высокомерного равнодушия, которую создал себе еще в ранние годы своей службы. Было в его внешности что-то напоминавшее прежнюю элегантность, как бы искаженный ее отпечаток недоброжелатели назвали бы это франтовством. Он умел поддерживать чуть ли не военную дисциплину среди своих кули, которых извлек на свет из дебрей джунглей. Каждый вечер он надевал белую рубашку с туго накрахмаленной глянцевитой манишкой и высокий воротничок, словно хотел соблюдать приличия, облачаясь в этот вечерний костюм; но вокруг талии он обматывал толстый малиновый шарф, как бы делая уступку дикой стране, некогда бывшей его противницей, а теперь превратившейся в побежденную союзницу. Кроме того, шарф являлся гигиенической мерой предосторожности. Короткую свою куртку из какой-то легкой шелковой материи он не застегивал.
Усы у него были выхоленные, лоб открытый, пушистые белокурые волосы, редкие на макушке, у висков слегка вились; низкие лакированные ботинки поблескивали, выглядывая из-под широких брюк из той же материи, что и легкая куртка. Со своим малиновым шарфом мистер Ван-Уик походил на романтического вождя пиратов и в то же время на элегантного, слегка облысевшего денди, который в уединении потворствует своей неприязни к ортодоксальным модам.
Таков был его вечерний костюм. «Софале» надлежало появляться в Бату-Беру за час до заката солнца. Мистер Ван-Уик имел вид живописный и в то же время почему-то вполне корректный, когда прогуливался у самой воды на фоне зеленого склона; на высоком берегу виднелся его длинный низкий бёнгало, увитый до карнизов ползучими растениями и увенчанный несообразно крутой тростниковой крышей. Пока «Софала» пришвартовывалась, он прохаживался в тени нескольких деревьев, оставленных возле пристани, и ждал, когда можно будет подняться на борт.