— Пусть Цицерон ждет нападения Секста Помпея на Италию, — говорил Антоний Фульвии, готовившейся ко сну, — войска аристократов получат отпор! Не может быть чтобы дело Цезаря было растоптано кучкой заговорщиков!
— Да поможет нам Дева мудрым советом и копьем, — зевая, вымолвила Фульвия, укладываясь на ложе. — Сегодня я виделась с вдовами триумвиров — Тертуллией, Корнелией и Кальпурнией; Тертуллия давно утешилась после смерти мужа и сына, — занята любовными делами, несмотря на то, что поседела; прекрасная Корнелия скорбит о смерти Помпея Великого, а Кальпурния — о смерти Цезаря.
— Почему ты вспомнила о них?
— Корнелия могла бы повлиять на Секста Помпея как супруга его отца, а Муция — как мать. Теперь нужно увидеться с обеими…
— Клянусь Вестой, я ничего не понимаю! При чем тут Тертуллия и Кальпурния?
— Тертуллия имеет влияние на Муцию, не подумай — любовное — нет, нет! Кальпурния дружит с Тертуллией со времени гибели Красса и его сына. Понял теперь? Подражай Цезарю, действуя через женщин.
Антоний хлопнул в ладоши и повелел рабыне подать вина и фруктов.
— Мысль хороша, но я предпочитаю, Фульвия, действовать через тебя…
— И напрасно. Я ненавижу и презираю жен триумвиров, хотя часто бываю у них. Действуй сам. Если нужно, сделай их своими любовницами…
— Тертуллию? Старуху?.. Ха-ха-ха!
— Что ж, ты не брезглив. Впрочем, все пути хороши для достижения цели.
Она привлекла его к себе и, когда вошли рабыни с вином и фруктами, добавила:
— Я тоже старею, но разве это помешает нам пить, веселиться и любить друг друга до самого рассвета?
V
Гай Октавий находился в окрестностях Аполлониды, где стояли лагерем римские легионы, ожидавшие приказания двинуться в поход, когда прибыл Диохар, старый гонец Цезаря; он разыскал с большим трудом Октавия и сообщил ему об «отцеубийстве», повергшем Рим и весь мир в ужас.
Рыжеватый юноша, с густыми, сросшимися бровями, побледнел, губы его полураскрылись, обнажив гнилые зубы, точно он собирался заплакать. Прихрамывая на левую ногу, он прошелся по шатру и, подойдя к своему другу Агриппе, смуглому юноше с толстыми красными губами, сказал:
— Слышал, Марк Випсаний, какой удар нанесла нам Фортуна?
— Удара не слышу, — тихо вымолвил Агриппа, — но чувствую его: сердце у меня не на месте.
— Расскажи, старик, как это случилось, — приказал Октавий.
Диохар сообщил ровным старческим голосом подробности убийства, а чего не знал, придумывал, — он любил украсить речь небылицами, поразить слушателей своей осведомленностью. А тут дело касалось диктатора и императора, величайшего мужа! И Диохар стал сочинять: он говорил, что Антоний, желая помочь Цезарю, бросился в курию Помпея; заговорщики удерживали его, и консул разбил лица в кровь нескольким сенаторам, а Брута и Кассия, обратившихся в бегство, назвал предателями; Цицерон же, рукоплескавший убийцам, получил от Антония пощечину.
Старик болтал без умолку — он клялся небожителями, что сам видел тень окровавленного Цезаря, бродившую по форуму с мечом в руке и искавшую своих убийц.
— Его тень, — продолжал он, — являлась Антонию, Лепиду, Кальпурнии и Долабелле: она требует мести… Ветераны и плебеи волнуются. Антоний не знает, что делать… он бессилен…
Когда гонец вышел, Агриппа взглянул на Октавия.
— Гай Октавий, не медли, — сказал он, — стань во главе легионов, иди на Рим…
— Мне, на Рим? — испугался Октавий. — Да ты шутишь, друг! Итти против сената, против друзей Цезаря, против…
— Нет, против помпеянцев! Соединись с Антонием, и вы продолжите дело Цезаря…
Октавий нерешительно покачал головою. Агриппа продолжал убеждать его; он употребил все свое красноречие, но Октавий отмалчивался.
Вскоре собрались друзья и военачальники.
— Легионы уже знают о смерти Цезаря, — сказал ветеран-примипил, — и требуют итти на Рим. Не медли же, наследник Цезаря, научись создавать с юных лет величие Рима…
— Он верно говорит, — кричали военачальники, — покажи себя достойным потомком Ромула!
Однако Октавий нерешительно поглядывал на преданные лица друзей. Он испытывал робость школьника, застигнутого строгим учителем во время совершения недозволенной шалости; можно еще вывернуться, спастись, свалив свою вину на одного из товарищей, но страшно его увесистых кулаков, а еще страшнее беспощадных ударов учителя ребром дубовой линейки по ладоням.
И Октавий колебался, избегая взгляда Агриппы и умоляющих глаз примипила.
— Я подумаю, — вымолвил он и встал.