ед уж, телом своим продвигает себя, словно плывет по воде. Ко мне. И не понять, где его начало, где конец, только тусклые отблески бледно-коричневого тела под листьями, он спокойно ползет ко мне. Но потом все же замирает. Два умных глаза, широко открытый рот среди листвы. Он смотрел куда-то вперед, в ту сторону, куда направлялся, но словно бы одновременно видел и меня. Но вот он закрывает свою большущую пасть, он тоже затаил дыхание. На его твердой голове чешуйки темнее, толще. Под глазами две дырочки, это его нос. Совсем как ветка или плеть среди листьев. Глупая змея. Твою голову освещает солнце. Нет, мне не схватить ее так быстро, чтобы она не выскользнула у меня из рук, как выскальзывают ящерицы. Вот если бы дотянуться незаметно, ведь на него даже тень не упала бы, потому что солнце мне светит в лицо и тень моя позади. Я медленно протягиваю руку, так медленно, чтобы и самому почти не заметить. Схватить надо сзади, за шею. Змея доверчиво смотрит на меня. Тело, укрытое листвой, неподвижно, так что не видно, где его конец. Я чуть-чуть сгибаю колени, чтобы оказаться поближе, и замираю. Кажется, уж не шевельнулся, даже не думает защищаться. Брать надо сзади, не то вдруг да укусит, и яд попадет в руку. Последний бросок надо сделать мгновенно, но я не знаю как. Все-таки он вроде бы видит, что я делаю, но безмятежно смотрит прямо перед собой, в ту сторону, куда собирался ползти, а в то же время как будто видит и меня. Я слабею, я устал, но я хочу сделать это! Согнуть колени еще больше я не могу и руку протянуть дальше не могу тоже. Бросок, и я все-таки хватаю его, пальцами чувствую его твердую голову, он весь извивается, бьется, но я неловко держу его, сжимаю горло, он бьется, хотя под листьями не видно его тела, я падаю перед ним на колени, и жму, вжимаю его голову в мягкую землю, чтобы он не мог извиваться, пока пальцы покрепче не ухватят шею, меня бьет дрожь, по спине бегут мурашки, потому что он разевает свою большую пасть, взблески тени — это мечется его длинный язык; но я не отпускаю его, меня разбирает смех оттого, что я так здорово ухватил его, только сжимать надо крепче, он все так же разевает рот, но шевельнуть головой не может, и только длинное его тело бьется за моей рукой. Пасть раскрыта, язык вылетает молнией, быстро-быстро; я вскочил на ноги и поднял его в воздух. Уж был с мою руку длиной. Он повис неподвижно, как палка. Но вдруг эта палка взвилась и ударила меня по лицу, гладкий, холодный, сильный шлепок по лицу; и опять он застыл, и снова ударил, бьет, хлещет меня по лицу, скользкий, холодный, и я уже не чую ног под собой, чувствую только в руке, между пальцами, готовую в любое мгновение выскользнуть шею, и мне кажется, я не выдержу, он вырвется на свободу, но тут он снова окаменел, а потом ударил не по лицу, а обвил мою руку; скользкий, холодный, он ерзал, извивался вокруг моей голой руки; я со всех ног кинулся к бассейну, только бы освободиться, как-нибудь освободиться от него, я летел, не чувствуя себя — только руку, это обвивавшее ее змеиное тело, эту отвратительную пульсацию, скольжение, толчки, сжатие; и напрасно я пытался стряхнуть его. Вот если бы сбросить в бассейн! Но как оторвать от руки? Другой рукой? а если он и в воде может дышать? Я не смел дотронуться до него другой рукой и только тряс его, а он лишь извивался, но не отцеплялся, да мне и страшно было сбросить его, я только сжимал ему горло и боялся, что он выскользнет; однако я сжимал его изо всех сил, так что он не мог шевельнуть головой, хотя и чувствовал, видно, что я уже сдаю. У бассейна лежал большой белый камень. Я не мог больше держать его на весу. Я упал на колени и сунул его голову в воду, но он по-прежнему бился, он жил, обвившись вокруг моей руки. Я взял другой рукой камень. Вынул его голову из воды. Он все так же широко разевал пасть. На бетонной кромке бассейна я стал колотить его камнем по голове. Каждый удар попадал в цель, но и по моей руке тоже, я видел, что кровь течет из моей руки, но продолжал бить, бил изо всех сил, а он все еще извивался и не освобождал мою руку и жил, но я бил и бил камнем, и камень был уже весь в крови. И я видел, что головы уже нет, только что-то шевелилось в кровавом месиве, но продолжал колотить, потому что он все еще содрогался, не отпускал мою руку, но тут камень выскользнул и шлепнулся в воду, и тогда я сорвал ужа с руки, но все равно чувствовал, будто он там, и стал сдирать кожу с руки, хотя тело змеи билось теперь на земле, вокруг собственной размозженной головы. И было непонятно, где его кровь, а где моя на этой бетонной кромке бассейна, кровь обрызгала все вокруг размозженной его головы, и моя рука была как эта разбитая голова змеи, как будто я все еще сжимал ее и бил, хотя было не больно. Я не мог встать. Не мог. Уж извивался на сухом бетоне. Я бросился было бежать. Спотыкался, но не мог ни бежать, ни упасть, хотя вроде бы надо радоваться, что его уже нет на моей руке, но в руке, в пальцах по-прежнему жило ощущение его тела; наконец я обо что-то споткнулся. Лежать на траве было приятно. Трава холодила руку. Вся рука пульсировала. Но лежать там было нельзя, вот-вот вылезут остальные змеи, пришлось встать. Мне казалось, что теперь я никогда уже не войду в дом. В саду было тихо, слышалось только мое дыхание. Сейчас они вылезут из-под кустов. Я знал: оглянусь — а он все еще извивается там. Я останусь здесь, и никто на свете не узнает про это. Железную заслонку я оставил чуть приоткрытой, чтобы в подвале было немного светлее. Я шел по коридору, но было темно. Нащупал ногой ступеньки. Дверь закрыта. Я сидел в сундуке. Мы выложили сундук старыми коврами, там было мягко. Снаружи светило солнце, кусочек пустого неба. Руку клал то на бедро, то на икру, для прохлады. И думал о том, что будет, если из его рта яд все-таки капнул мне на руку. Я умру. Здесь, в сундуке. Кровь стала липкой, это уж верный знак. Она не текла, только сочилась. Мне хотелось заснуть в сундуке, но яд щипал руку. Я не смотрел на нее, не хотел видеть! Там в саду я ополоснулся под краном, чтоб смыть кровь: если умру, пусть никто, никто и никогда не узнает, что со мной случилось. Я сидел в сундуке и смотрел. Снаружи светило солнце. Но надо было уходить и отсюда. Из углов выползали змеи, они были гораздо больше. Если бы дверь не оказалась запертой, я бы снял со стены шпагу и разрубил их на куски, чтобы больше не шевелились. На земле, опрокинувшись на спину, лежала крупная зеленая ящерица, она еще била лапками, но я набросал ей на голову гравий и трясся от страха, хотя она была уже едва живая. Надо было уходить и отсюда. Когда я уже собрался вылезти из подвала, увидел вдруг, что на террасу подымается по ступенькам Чидер. Мне захотелось посмотреть, что он будет делать. Он поглядел в стеклянную дверь. Пнул ногой шест со сложенным зонтом, тот соскользнул с перил и громко стукнулся о каменный пол террасы. Чидер огляделся, но постоял еще, прислушивался, есть ли кто в доме. Потом стал спускаться по лестнице. Тогда я из подвала быстро толкнул железную заслонку, чтоб она заскрипела. «Эй, Чидер!» Он сразу увидел, что это я. На лето его всегда стригут наголо. Он почесал голову, делая вид, что не испугался. Я остался в подвале, кирпичи шатались у меня под ногами, мне не хотелось, чтобы он увидел мою руку. «Оттуда можно войти в дом?» Он наклонился и заглянул внутрь. «Что здесь такое?» — «Пройти в дом отсюда можно, да только вот дверь заперта, изнутри». — «Ну-ка, пропусти, я тоже залезу». В подвале мы говорили шепотом. Оконце осталось открытым. «У нас здесь и свечка есть, и спички». Чидер обошел подвал, заглянул и в коридор, но там было темно. Он почесал в затылке. Я залез в сундук. «Они не оставили здесь никаких документов?» — «Наверху, наверное. Но дверь заперли прочно». Чидер все рассмотрел и тоже залез в сундук. Мы и вдвоем там умещались. Ева всегда оставалась снаружи. «Слышишь, Чидер! Я это только сейчас открыл!» — «Что?» — «Птицы известью срут». Он почесал голову. «Здорово, правда?» — «Ихний отец был шпион,» — прошептал он. «Брось! Он давно уже укатил в Аргентину, посылает им оттуда посылки». Чидер фыркнул. «Там и шпионил». — «Я его никогда не видел!» — «А баба эта потому с ним не поехала, потому здесь осталась, что она шлюха поганая». — «Нет!» — сказал я громко. Он зашептал: «Думаешь, мы ничего не знаем? Сюда иностранные машины приезжают! Скажешь, нет?» — «Я тоже видел одну из окна, а моя бабушка была свидетелем!» — «Она была курва паршивая!» Что-то ему было нужно, потому что он вылез из сундука. Я подумал, если и он знает, то я все-таки должен рассказать ему, но про бабушку упоминать не следовало, ведь это тайна. «Один раз мы играли там, в комнате, и она вошла совершенно голая. Совсем голая». — «Не кричи. Совсем голая?» — «Ага». Рука моя ужасно болела, и я боялся, что он найдет спички и свечу, а про это тоже не надо было рассказывать. «Ну, и как она?» — «Совсем голая, и там у нее шерсть. А шла так, словно нас там и не было». — «Послушай, Шимон, есть здесь бумага?» — «Бумага? Там, наверху, только они заперли дверь. На замок. Надо бы как-то открыть». Чидер подошел ко мне. «Тсс! Сказал ведь, не кричи!» Я не видел его лица, потому что снаружи светило солнце. Он прошептал: «Я с ними дружбу не водил, только не я!» — «Надо чем-нибудь открыть дверь! У них там есть картина, которая светится в темноте. Японская картина. А еще мне сказали, и показали даже, где у них драгоценности! И шпага!» — «Шпага?» — «Слушай, Чидер, давай сделаем как тогда!» — «Что?» — «Как тогда, у н