[32] Дежё. На шее у пайташа Дежё — свисток. Как только раздавался свисток, каждый подбегал к своей кровати и тут же появлялся пайташ Дежё с теми двумя большими ребятами, которые в чем-то перед ним провинились, и проверяли шкафчики. Мне выдали одежду, спортивные тапки, синие, и еще башмаки, зубную щетку, мыло, полотенце. В столовой на большом подносе бутерброды с маслом. Когда пайташ Дежё даст свисток, можно садиться, и каждый старается выхватить самый большой бутерброд. Полагалось по два бутерброда. Большой кусок тем хорош, что его можно сложить вдвое; мы прятали его под рубашку, а вечером, как погасят свет, друзья делились друг с дружкой. У Андяла еще и соя была. Когда выключали свет, приятели перебирались на кровать того или другого. Но когда нас подымали по тревоге, то все это брали на заметку, находили бутерброды в шкафчиках и под матрасами. У кого находили, тот назавтра не получал какао. Утром мы голышом бежали на физзарядку. Всем было очень стыдно, потому что в это самое время на кухню шли женщины. После зарядки — бег, и никогда нельзя было знать, разрешат нам в этот день купаться в озере или нет. Если разрешалось, пайташ Дежё кричал: «Направление — озеро! Бегом марш! Стой, приказа еще не было! Бегом! Что такое? Сигнала ведь не было! Бегом ма-арш!» Наконец раздавался свисток, и мы бегом бросались в воду. И выходить из воды нужно было после его свистка. При этом следили, кто вышел последним — назавтра ему не разрешалось купаться. Поэтому мы держались поближе к берегу и только брызгались, окатывая друг дружку. Утром здесь все группы были вместе. Мерени всегда заплывал далеко, один. Пайташ Дежё посмеивался, потому что ведь кто-нибудь всегда оставался последним. Но Мерени он не брал в расчет. Тот вылезал из воды возле моста и бежал к нам. Я заметил у него на бедре толстую вену, разветвлявшуюся книзу. В пятницу мы ходили мыться, после уборки. Но в субботу, уже с самого утра, разговаривать запрещалось, чтоб нигде ни звука, и так до утра понедельника. В баню полагалось брать с собой мыло и полотенце. Андял рассказывал, что старшие мальчики что-то там такое делают в бане, но я не понял. Однажды я пожаловался, что у меня заболел живот. Когда в баню пошли старшие мальчики, я сказал пайташу Дежё, что у меня все прошло. И он позволил мне идти с ними. Под душем старшие мальчики стояли дольше всех, пока не кончалась вода, потому что они мылись последними. Но они ничего такого не делали, Андял соврал, они просто смотрели друг на друга. Вилмоша тогда уже с нами не было. Однажды что-то случилось. Мы спустились в столовую, а воспитатели ушли. Сначала было тихо. Они не возвращались. Потом старшие устроили под роялем настоящий кавардак. Только они. Вилмош тоже был под роялем, и я наблюдал за ним. Потом он вылез, заметил, что я смотрю на него, и поманил меня. Моим другом был Андял, но я не сказал ему, что Вилмош Мерени мне нравится больше. Я боялся даже того, что он заметит, как Вилмош поманил меня к себе. Друзья, когда поссорятся, доносят друг на друга, бросают записки в ящик. И тут в столовую спустилась директорша. Вообще-то мы ее никогда не видели, нам даже в тот коридор нельзя было заходить без специального разрешения. Когда я вышел из коричневой двери, Вилмоша там уже не было, хотя я все время, пока был у директорши, думал, что он ждет меня. Волосы у директорши были встрепанные, как будто она вообще не причесывалась. Она сидела в белом халате, занавески здесь тоже были белые. Очки у нее съехали на нос, она подтолкнула их кверху; жестом велела подойти ближе. Я чувствовал под ногами толстый ковер, как у нас дома, в комнате дедушки, мне очень хотелось посмотреть — может, и рисунок тот же. «Присядь, сынок, поговорим немножко». Стул был холодный. Сквозь белые занавески просвечивало солнце, и я не видел как следует ни ее лица, ни глаз за очками. Меня словно окунули в белизну, и из нее лучом света шел ко мне голос. «Прежде всего, с любовью приветствую тебя от своего лица и от лица всего коллектива нашего заведения». Мне показалось, что она говорила, совсем не шевеля губами. Шептала. «Ты, конечно, устал и, конечно, не спал, бедняжка. Но ничего, у нас ты отдохнешь. Через несколько дней все наладится. Надеюсь, тебе здесь будет хорошо. Наши общие силы придадут сил и тебе. Ты станешь закаленным, крепким человеком. Хочешь спать? Может, поговорим завтра?» — «Нет». — «Ну, вот и хорошо. Одним словом, так: здесь для тебя начинается новая жизнь. Ты должен стать полезным членом общества, а для этого необходимо, чтобы новая жизнь полностью закрыла собой твою прежнюю жизнь, как если бы ты наново родился. Чтобы ты мог стать новым человеком! Здесь у нас царит демократия. Поэтому, о чем бы ты ни подумал, что бы ни почувствовал, можешь смело рассказать мне или любому другому сотруднику. И не как взрослому: когда ты беседуешь со мной, ты беседуешь с равным тебе членом нашего коллектива. Мы не сюсюкаем, понимаешь?» — «Да». Она говорила ласково, ее седые волосы светились под солнцем, и мне было стыдно, что я все щурился. «Вернемся к делу». Она сняла очки, и я увидел ее глаза. Голубые. «У тех, кто будет здесь твоими товарищами, похожие судьбы. Им нужно сбросить с себя груз преступлений их родителей. В этом мы, твои более развитые товарищи, будем оказывать тебе всяческую помощь. О чем идет речь?» Ее глаза опять скрываются за сверканьем очков. Она встала, подошла ко мне и положила ладонь мне на плечо. Держала крепко и даже тряхнула слегка. Я не посмел зажмуриться. «Человек, которого ты называл до сих пор отцом, тебе не отец. Его преступление лишает его права называться отцом. Ты, наверное, еще не понимаешь, о чем я говорю, не так ли?» — «Предатель», — прошептал я. Она обхватила мои плечи обеими руками, ее лицо задрожало, и я увидел, что под очками она плачет. Ее губы и брови задергались в разные стороны, и я видел, что она ничего не может с этим поделать; только сжимала мне плечи. «Господи!» Из-под тоненькой золотой оправы покатились слезы. «Да, — все так же шепотом. — Он предал и тебя!» Она сняла очки и подбежала к окну, на ходу кулаком утирая глаза. «Прости. Я поддалась чувству. Хотя это недопустимо. Ты должен забыть его». Она отодвинула занавеску и выглянула в окно. Солнце насквозь просвечивало ее белый халат. С улыбкой обернулась ко мне. «Иди сюда!» Она обняла меня за плечи, и мы вместе посмотрели в окно. Внизу во дворе ребята стояли строем. Головы. Белые майки и синие тренировочные штаны, так же одет и тот, кто ждет меня там, за дверью. Ряды заполнили весь двор. Все стояли ровно, в затылок, не шевелясь. На коричневых плечах белые полоски маек. На высоком шесте знамя, ветер легонько колыхал его. Сияло солнце. Я ждал: может, хоть кто-нибудь подымет голову и увидит, что я здесь. Но все смотрели прямо перед собой. «Знай: сейчас, здесь, среди нас, подняло голову преступление, — шептала она. — Чудовищное преступление, ужасное преступление. Мы приказали в течение двух дней сохранять абсолютную тишину, чтобы каждый заглянул в самого себя и мог обдумать случившееся. Когда ты выйдешь от меня, вон там, — видишь? — в третьем ряду четвертой колонны мы оставили для тебя место! — с той минуты два дня ты ни с кем не будешь заговаривать и с тобой не заговорит никто. А теперь ступай!» Ни перед дверью, ни в коридоре, нигде. Он не дождался меня. Во дворевернуться
Пайташ — приятель, дружище (венг.); чаще всего употребляется в детской среде; так же полагалось обращаться к пионервожатому.