оспитатели ушли. Сначала было тихо. Они не возвращались. Потом старшие устроили под роялем настоящий кавардак. Только они. Вилмош тоже был под роялем, и я наблюдал за ним. Потом он вылез, заметил, что я смотрю на него, и поманил меня. Моим другом был Андял, но я не сказал ему, что Вилмош Мерени мне нравится больше. Я боялся даже того, что он заметит, как Вилмош поманил меня к себе. Друзья, когда поссорятся, доносят друг на друга, бросают записки в ящик. И тут в столовую спустилась директорша. Вообще-то мы ее никогда не видели, нам даже в тот коридор нельзя было заходить без специального разрешения. Когда я вышел из коричневой двери, Вилмоша там уже не было, хотя я все время, пока был у директорши, думал, что он ждет меня. Волосы у директорши были встрепанные, как будто она вообще не причесывалась. Она сидела в белом халате, занавески здесь тоже были белые. Очки у нее съехали на нос, она подтолкнула их кверху; жестом велела подойти ближе. Я чувствовал под ногами толстый ковер, как у нас дома, в комнате дедушки, мне очень хотелось посмотреть — может, и рисунок тот же. «Присядь, сынок, поговорим немножко». Стул был холодный. Сквозь белые занавески просвечивало солнце, и я не видел как следует ни ее лица, ни глаз за очками. Меня словно окунули в белизну, и из нее лучом света шел ко мне голос. «Прежде всего, с любовью приветствую тебя от своего лица и от лица всего коллектива нашего заведения». Мне показалось, что она говорила, совсем не шевеля губами. Шептала. «Ты, конечно, устал и, конечно, не спал, бедняжка. Но ничего, у нас ты отдохнешь. Через несколько дней все наладится. Надеюсь, тебе здесь будет хорошо. Наши общие силы придадут сил и тебе. Ты станешь закаленным, крепким человеком. Хочешь спать? Может, поговорим завтра?» — «Нет». — «Ну, вот и хорошо. Одним словом, так: здесь для тебя начинается новая жизнь. Ты должен стать полезным членом общества, а для этого необходимо, чтобы новая жизнь полностью закрыла собой твою прежнюю жизнь, как если бы ты наново родился. Чтобы ты мог стать новым человеком! Здесь у нас царит демократия. Поэтому, о чем бы ты ни подумал, что бы ни почувствовал, можешь смело рассказать мне или любому другому сотруднику. И не как взрослому: когда ты беседуешь со мной, ты беседуешь с равным тебе членом нашего коллектива. Мы не сюсюкаем, понимаешь?» — «Да». Она говорила ласково, ее седые волосы светились под солнцем, и мне было стыдно, что я все щурился. «Вернемся к делу». Она сняла очки, и я увидел ее глаза. Голубые. «У тех, кто будет здесь твоими товарищами, похожие судьбы. Им нужно сбросить с себя груз преступлений их родителей. В этом мы, твои более развитые товарищи, будем оказывать тебе всяческую помощь. О чем идет речь?» Ее глаза опять скрываются за сверканьем очков. Она встала, подошла ко мне и положила ладонь мне на плечо. Держала крепко и даже тряхнула слегка. Я не посмел зажмуриться. «Человек, которого ты называл до сих пор отцом, тебе не отец. Его преступление лишает его права называться отцом. Ты, наверное, еще не понимаешь, о чем я говорю, не так ли?» — «Предатель», — прошептал я. Она обхватила мои плечи обеими руками, ее лицо задрожало, и я увидел, что под очками она плачет. Ее губы и брови задергались в разные стороны, и я видел, что она ничего не может с этим поделать; только сжимала мне плечи. «Господи!» Из-под тоненькой золотой оправы покатились слезы. «Да, — все так же шепотом. — Он предал и тебя!» Она сняла очки и подбежала к окну, на ходу кулаком утирая глаза. «Прости. Я поддалась чувству. Хотя это недопустимо. Ты должен забыть его». Она отодвинула занавеску и выглянула в окно. Солнце насквозь просвечивало ее белый халат. С улыбкой обернулась ко мне. «Иди сюда!» Она обняла меня за плечи, и мы вместе посмотрели в окно. Внизу во дворе ребята стояли строем. Головы. Белые майки и синие тренировочные штаны, так же одет и тот, кто ждет меня там, за дверью. Ряды заполнили весь двор. Все стояли ровно, в затылок, не шевелясь. На коричневых плечах белые полоски маек. На высоком шесте знамя, ветер легонько колыхал его. Сияло солнце. Я ждал: может, хоть кто-нибудь подымет голову и увидит, что я здесь. Но все смотрели прямо перед собой. «Знай: сейчас, здесь, среди нас, подняло голову преступление, — шептала она. — Чудовищное преступление, ужасное преступление. Мы приказали в течение двух дней сохранять абсолютную тишину, чтобы каждый заглянул в самого себя и мог обдумать случившееся. Когда ты выйдешь от меня, вон там, — видишь? — в третьем ряду четвертой колонны мы оставили для тебя место! — с той минуты два дня ты ни с кем не будешь заговаривать и с тобой не заговорит никто. А теперь ступай!» Ни перед дверью, ни в коридоре, нигде. Он не дождался меня. Во дворе я долго не мог отыскать свое место. Было очень неприятно слышать в мертвой тишине скрип гравия у меня под ногами. Но потом и я уже стоял среди них. Жарило солнце. Мальчик рядом со мной подогнул колени и тут же снова их выпрямил. И так все время. Я стоял прямо, но некоторое время спустя почувствовал, что и мне хочется делать то же самое, потому что я устал и не мог больше стоять навытяжку. Мальчик впереди меня тоже время от времени подгибал колени. Но откуда-то сверху раздался свисток. «Стоим неподвижно, всем ясно?!» — кто-то крикнул оттуда. Но все же и тот, что стоял впереди меня, и тот, который был рядом, нет-нет да и подгибали колени. Светловолосого парня я отсюда не видел. Старые сандалии сильно жали. Новые, на резиновой подошве, лежат дома в моем шкафу. Теперь уже кто-то туда вернулся — тот сказал «завтра», но это завтра было уже сегодня. Мы бегали по двору, круг за кругом. Я не знал, куда мне сесть. Мальчик, сидевший рядом со мной, сунул под майку бутерброд. Когда на нас не смотрели, ребята перешептывались сквозь зубы. Кто-то схватил меня за шею. Это был мужчина, который привел меня в ту комнату. Мы шли теперь по другому коридору, потом по лестнице вниз. Он открыл дверь. В комнате было темно. Он включил свет и дал мне спортивные тапочки, синие, нормальные тапочки, майку, трусы, тренировочный костюм, мыло, зубную щетку, полотенце. Все записал в книгу. Опять взял меня за шею, и мы поднялись по лестнице вверх. Вошли в ту самую комнату. Но я почему-то чувствовал, что это другая комната, только совершенно такая же. Он открыл шкафчик с пятью дырками и показал, что куда надо положить. И при этом тоже не говорил ни слова. Затем молча хлопнул рукой по верхней кровати. Опять прихватил меня за шею, и мы вышли. Пересекли тот же двор и вошли в церковь. Но в ней все было не так, как у нас. Внутри были голые стены, а вместо алтаря на длинных подмостках стоял стол, покрытый красной скатертью. Все уже были здесь, только мое место пустовало. Я стал вместе со всеми. Если чуть-чуть повернуть голову, под побелкой можно разглядеть пятна цветных изображений. Сверху, из узких окон с цветными стеклами, проникал свет. Мне вспомнилось наше чердачное окно. Мы слышали, как закрыли дверь, но никто не шевельнулся, мальчики только чуть сгибали-разгибали колени; я тоже. Отсюда мне видны были его волосы, но, может быть, это и не он. Я вспомнил, как мы с собакой кувыркались на траве. Отворились железные ворота. И мы побежали, ноги гулко топали по мосту, и на озеро выплыли лебеди. Мы расселись на полянке, и тот, кто вел меня за шею, сел посредине, и каждый мог смотреть куда хотел. Только нельзя было разговаривать. Съесть обед я не мог, подтолкнул соседа, и он быстро переложил мясо на свою тарелку. Шепнул что-то. Вечером — он спал внизу подо мной — я, прежде чем взобраться на свою постель, спросил его, как зовут того светловолосого парня, который пришел тогда за мной и на полянке сидел напротив нас. Но он мне не ответил. Вдруг я проснулся, но пришлось сразу зажмуриться. Свет был включен, и я не знал, где я. Мы выстроились перед своими кроватями. Из моего шкафчика все выкинули на пол, и я должен был положить вещи обратно. Сложить аккуратнее. Утром подняли флаг, но в церковь мы не пошли, и на поляну тоже. После обеда нас оставили в столовой. Тут был и рояль. Запертый на замок. Мы должны были оставаться каждый на своем месте до самого ужина. После ужина мы стояли, как раньше, в церкви; отворилась дверь, и они вошли. Они шли между нашими рядами, но смотрели только перед собой. Впереди шагала директорша, за ней тот, кто всякий раз держал меня за шею, за ними остальные учителя. Они поднялись на помост, встали позади стола. Директорша сняла очки и взглянула на своего соседа. Тогда он громко крикнул: «Вольно!» И тут же закашлялся. Теперь можно было разминать колени, кому как нравится. По знаку директорши все они сели за стол, но сама директорша не села и опять надела очки. Потом подняла голову. Мне захотелось взглянуть на лампы, хорошо ли они светят. «Мы молчали два дня. Теперь для каждого из нас человеческая речь, голос звучат, конечно же, странно, необычно». Она протянула к нам руки и смотрела на нас, и очки ее сверкали, и от этого вид у нее стал такой, словно она сердилась на нас, хотя говорила совсем тихо. «Мы приказали хранить полное молчание затем, чтобы то, что сейчас последует, запомнилось каждому навсегда. Прошу привести сюда из подвала тех двух воспитанников». Два учителя встали из-за стола и, пройдя между рядами, удалились. Пока мы ждали, директорша то и дело снимала и опять надевала очки. Тот, другой, покашливал. Потом позади нас открылась дверь и вошли учителя, они шагали прямо к помосту. Как я боялся, что с ними он! Что он си