Солнце уже скрылось, небо было сочно-синее, воздух посвежел, повлажнел. Знобило.
– Хорошо, – говорила жена, – ни комаров, ни мух. Люблю такие дни. И грустно так, и тут же счастье чувствуешь. Что вот оно, сейчас…
Даже плакать хочется. – Она посмотрела на Сергеева. – А ты чего такой?
– Какой?
– Грустный… суровый.
Он дернул плечами:
– Тоже, наверно, от этого… И грустно, и хорошо.
– Тебе правда хорошо?
– Ну да… Да. Устал только. – Он поднялся, стал переворачивать шашлык, хотя можно было уже этого и не делать… На втором с краю шампуре кусок мяса держался неплотно и постоянно оставался одним боком к углям; с помощью кусков на соседних шампурах Сергеев пытался помешать его вращению, придавливал. Но не получалось.
– На работе устал? – спросила жена.
– И на работе, и вообще… Мясо тоже вот – капризничает. – Он бросил возню с куском и сел. Плеснул себе водки; у жены вино еще осталось.
Выпили.
– Ну давай подумаем, – сказала жена, сказала, как показалось
Сергееву, с натугой. – Может, другое место найти? Я вижу, что тебе неприятно там… Там ведь такие нервы нужны…
Он перебил:
– Посмотрим. – И усмехнулся: действительно, любую проблему можно замять этим “посмотрим” и всю жизнь заминать и откладывать:
“Посмотрим, посмотрим”…
А с другой стороны, что скажешь кроме этого? Ведь работа, по сути-то, – не бей лежачего. Гуляй по залу, когда увидишь, что клиент ждет помощи, подойди, поговори, дай совет. И место удачное – буквально сто шагов от метро “1905 года”, в получасе езды от дома. И престижно. Спрашивают: “Где работаешь?” – “В „Бенеттоне””. – “Это бутик, который на Пресне?” – “Да”. И люди уважительно кивают… И что, взять и уволиться? А что взамен?
Сергеев еще раз налил и выпил; жена не протестовала. Они сидели в сумраке, в мангале что-то тихо шипело – наверное, из картошки выпаривалась влага. Жалко, что там картошка, – вообще-то стоило бы убрать шашлыки и развести костер по новой. Смотреть на огонь, думать о приятном и неясном. Но от выпитых сотни граммов Сергееву стало как-то пугающе легко – пугало, что возьмет и скажет жене обидное или хотя бы серьезное что-нибудь. То, что потребует разговора… И сейчас он уже жалел, что оказался с ней один на один, злило, что не может подобрать легких, бодрых, живых слов, интересное рассказать, байку какую-нибудь, анекдот, вообще как-то так повести себя, чтобы поднять и себе и ей настроение… Тянуло еще раз плеснуть в рюмку…
Нет, не стоит – сейчас ребята приедут, а он уже веселенький. Лучше пьянеть со всеми вместе.
Жена вдруг одним движением придвинулась к нему, обняла, прижалась щекой к его плечу и, словно баюкая, тихонько запела:
– Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Н-н… А?.. – И отпрянула.
– Что опять?
– Никита, я слова забыла! Ники-ит?! – Забормотала, повторяя первые строчки: – Ты обнимаешь нежно-о… А как дальше?
– Хм, да я не знаю, дорогая. И не знал никогда.
– Ну как! Мы же постоянно пели… Вот это да!.. Позо-ор!
Жена согнулась на скамейке, стиснула голову руками.
– Позор какой! Позор!..
В отличие от него, выбиравшегося за пределы Москвы считанные разы, она с детства любила походы, была членом туристских клубов, на антресолях лежал огромный рюкзак со спальным ковриком, сапогами, котелком… Она и понравилась Сергееву за эту присущую туристам жизнерадостность, открытость. Они познакомились во время вступительных экзаменов в одно театральное училище, куда оба в каком-то отчаянии пытались поступить; у обоих это была не первая попытка, обоим было далеко за двадцать (ему – двадцать шесть, а ей – двадцать пять), и оба, провалившись, уже не особенно удивились и расстроились… Нашли друг друга, сидя в каморке-подвале у своих давних приятелей – декораторов училищной студии, и быстро, словно бы тоже в отчаянии, решили жить вместе… Там же, в каморке, встретились с иконописцем Андреем, тоже приятелем декораторов, и с тех пор часто приезжали к нему на Клязьму. Шесть лет уже…
За несколько первых месяцев будущая жена успела потаскать Сергеева на Селигер, в Карелию, разок они даже спустились на байдарке по
Ахтубе, но потом она забеременела, и туризм остался в прошлом. К ним иногда приходили ее соратники, пели свои песни, пили чай на травах, на паласе раскладывали подробные карты, вспоминали былые путешествия, мечтали о новых, даже маршруты прокладывали. Но до реализации не доходило: куда с маленьким ребенком? А теперь вот и второй…
– Никит, ну вспомни! – Жена чуть не плакала и шепотом все повторяла:
– Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Изгиб гитары желтой…
В шутку на мотив песни Сергеев прогудел где-то когда-то услышанное:
– Нам целый мир чужбина.
– Что? – Жена на секунду воспряла, но тут же толкнула его в плечо: -
Да ну тебя вообще! Я же серьезно… Ой, позорище!
А потом, плюнув, наверно, на эту строчку, запела красиво, душевно и оттого особенно, невыносимо сейчас для Сергеева раздражающе:
Качнется купол неба – большой и ярко-снежный,
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
– Да никто не собрался! – громко хмыкнул он. – Как придурки вдвоем.
И шашлыков на три дня… – Привстав, плеснул в рюмку водки.
– Не пей, давай дождемся.
– Понятно. – Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.
Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал
– вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.
Появился сын, спасительно выпалил:
– Там Дашка плачет!
И жена побежала в дом.
Стемнело совсем; шашлыки медленно подсыхали. Жена несколько раз предлагала начать ужинать, Сергеев отмалчивался. Она звонила ребятам, потом сообщала, кто где находится.
– А-а, – злился Сергеев, – вечно все хрен знает как.
Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету.
Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле – из-за дел, на работе, стояли в пробке, – но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве.
В детстве было несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался оттого, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.
И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! – он пошел туда с единственной целью: показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам…
Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк.
Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле – никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались… Сергеев отошел.
Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в
Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части… Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина – невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый.