– Я знал, что так и будет. – Ворвался в его голову Протасов, и прекрасное видение стало блекнуть, форточка захлопнулась, лязгнули замки. Армеец вздрогнул, как приговоренный, за которым пришел конвой, поскольку палач уже намылил веревку на виселице во дворе. Следовательно, настало время. – Знал, блин, чем все закончится, еще когда эта гребаная подстилка ментовская предложила на Васька невозвратный кредит повесить. Который я через Нину Григорьевну протолкнул…
– К-какой кредит? – не понял Армеец. Он еще был под впечатлением, ему не хотелось открывать глаз, он не мог расстаться с Яной, пусть она была далеко. – Ты о чем го-говоришь, Валерий? Какая по-подстилка?
– Мусорская, – повторил Протасов, как будто это хоть что-то объясняло Армейцу. – Та самая сучка, которой я под хвост зарядить хотел, чисто конкретно припекло. Потом ее, видать, ее же дружки легавые и слили, как говно в унитаз, из-за бабок. А до этого – Кристину грохнули. Или, что-то такое. Я, конечно, точно не в курсе, но, сам посуди, Армеец, как бы они иначе толстого мудозвона заставили зубами каштаны из огня тягать, а?
– Ка-какую Кристину? – не понял Эдик. – Бонасюк?
– Ну, не Орбакайте ж, блин. А я, Армеец, ни хрена Андрюхе не сказал, когда он про нее спрашивал. Усекаешь, да? Из-за этих бабок гребаных, которые один хрен мимо рта проплыли. А потом и сам Андрюха пропал.
– Мы его вытащим, – не особенно уверенно сказал Армеец.
– Ты себя сначала вытащи, – вздохнул Протасов. Без обыкновенного для себя нажима, а так, констатируя факт. – Как этот пень в треуголке из мультика. Из болота за яйца…
– За во-волосы, если ты о Мюнхгаузене.
– Да какая, в натуре, разница? Хоть за уши, а, поди, попробуй…
– Вот такая вышла шняга, Армеец, – вздохнув, добавил Протасов. – На голову, в натуре, не одевается.
– Ка-кая шняга?!
– Конкретная, блин, ты что, тупой? Олькину тещу с работы поперли, – продолжал Протасов, – а потом ее кондратий хватил, на нервной почве.
– С-свекровь, – поправил Эдик, хоть понятия не имел, о ком речь.
– Может у тебя и свекруха, лапоть, а у меня, значит, теща. – Валерий махнул рукой. – Ладно, Эдик, какая разница? Смысл в том, что у Ольки с пацаном – никого, кроме Нины нет. Она ей, понимаешь, как мать. Муж ее – на голову трахнутый богомолец. Сектант. Ольке теперь – только засылай капусту гиппократам, чтобы Нину на ноги поставить, а где ее взять? Хоть на Окружную иди, так там своих хватает, работниц, блин. Выходит, я ее по миру пустил. Она мне так и сказала, будь ты проклят, Протасов. Понял, да? – Это, конечно, было запоздалое раскаяние, но лучше позже, чем никогда.
– Андрюха Бонасюка задавил в селе, да и хрен бы с ним, толстым жмотом, а вот малых Иркиных жалко. – Протасов вернулся к списку потерь, который, по мысли Армейца, тянул на местную Красную книгу. – И Ксюху, и Игоря. Малой теперь один путь – на панель, а читатель… Начитается теперь, в детском доме. – Валерий все ниже склонял голову, пока подбородок не уперся в грудь.
– Я, Армеец, не в курсе, отвечаю, кто в той дыре гребаной людей валил, сама Ирка трудилась, или ее конченный трухлявый папаня помогал, этот Вэ. Пэ. Пастух обдолбанный, мать его, который к тому же давно сдох, или вообще, дружки его с погоста, хер их разберешь. Только менты всех мертвяков мне на шею повесили, для пользы дела, так что я теперь в натуре круче, чем этот задрот, Чикатило кажется, который по поездам баб с детьми мочил.