Отец выбежал раздетый на улицу и сказал:
— Простудишься, иди обедать.
Я пошел. Мать хотела опять кричать, но отец запретил ей. После каши отец пошел к себе за перегородку и велел туда же мне идти. Одел очки и долго читал балльник. Спросил, главное, почему и как это случилось. Я объяснил. Отец подписывался очень долго, на каждую букву макал ручку и каждую букву отдельно — я и то быстрее подписываюсь. Когда кончил, посмотрел, все ли буквы написал. Отдал балльник мне и сказал:
— Учись лучше — нам образованные нужны.
Я подумал, кому это «нам»? Отцу с матерью, что ли? А отец у меня, между прочим, хороший.
Вот и всё. Как легко и весело теперь! А сколько страху было. Хорошо бы, если бы царь велел сжечь все балльники! И чтобы, главное, не смотреть: пятерки там или колы — все сжечь.
9. Теплая ложка
Кончается урок закона божьего. Полный, с пышными рыжими волосами батюшка медленно ходит перед партами. Поверх его широкой, коричневой рясы висит на груди большой, тяжелый серебряный крест. По кресту от рыжих волос проходят, мигают желтые блики. Так в свежих сумерках желтеет в угасающем небе крест колокольни.
Говорит медленно, значительно:
— Сегодня последний урок перед пасхой. Через три дня вас всех распустят на пасхальные каникулы. Помните, что сейчас идет великий пост. Кто не говел — пусть говеет на страстной неделе. Говеть должен каждый. Говенье очищает душу и тело от грехов и приближает нас к богу… После говенья мы уподобляется невинным новорожденным: столь же, сколь они, становимся безгрешными и чистыми. После пасхи все принесите удостоверение из церкви, что вы удостоились святого таинства причащения…
В открытую форточку класса апрельский ветер, дверь класса скрипит — апрельский сквозняк. По волосам батюшки идет ветряная рябь, и от этого желтый блик елозит по серебряному кресту. Так отражение легких облачков проходит по угасающему кресту колокольни.
— Мишка, ты где будешь говеть?
— Я-то?.. Я у Хлаврылавры…[1] А ты?
— У Воздвиженья.
— Говей, Антошка, у нас. У нас веселей, и сидеть можно: скамейки есть.
— У вас скамейки, а у нас дьякон, главное, очень смешной. Когда поет, спину чешет. Все смеются…
— А зато у нас, у Хлаврылавры, после причастия запивать вином много дают. Сколько хочешь.
— И ты, Мишка, думаешь, это вино? Это сладкая вода с клюквой!..
— Может, это у вас, у Воздвиженья, клюква! У нас пристав с погонами говеет. Он бы разобрал, клюква это или вино. Он бы за клюкву взгрел бы!..
— И много дают?
— Я тебе говорю, много! Подливает еще.
— Я к причастию к вам приду.
— К причастию тебя не пустят. Увидят, что не говел, не исповедовался… Говей, Антошка, у нас целиком.
— Ну и черт с вами, не пускайте! А целиком я говеть у вас все равно не буду, далеко… Потом у нас дьякон смешной…
…Главное — не смотреть часто. Чтобы не узнала об этом, не заметила, не подумала. Вот сосчитать гипсовые кресты у потолка — и потом… Один, два… восемь… девятнадцать… сорок четыре… Сорок четыре… теперь можно.
Где-то торопливо, кругло:
— Да исправится моли-итва моя…
Миша Брусников поворачивает голову. Сорок четыре креста под потолком — теперь можно…
Коричневое гимназическое платье. Черный передник. На темной, красиво заплетенной косе — голубой бант. Профиль на фоне иконы неясен и матов — акварель на серой бумаге. Смешливая ямка на щеке. А может быть, это не от ямки, а от робкого взмаха ресниц — такого восхитительного, такого милого взмаха!
Ничего нет. Церковь плывет мимо. Только голубой бант, смешливая ямка, робкие ресницы. Вселенная — голубое, смешливое, робкое…
Главное — не смотреть часто. Чтобы не узнала, не заметила, не подумала…
От алтаря плавно доносится:
— Господи владыко живота моего… дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми…
Желто-голубой воздух. За окном церкви гаснет апрельское предвечерье. От свечей желтый колеблющийся туман. Перед иконами круглые горящие свечные частоколы. Святые освещены снизу, как артисты рампой.
— …Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу твоему.
«Любви!»