— Вы куда? Вы кто? Будьте добры вернуться! Я вас прошу…
Оранжевый поднимается по каменной лестнице.
Гудит день. Киевская улица полна до краев. Черные толпы перекатываются, растекаются, сшибаются. Ни мостовой, ни тротуаров, — люди. Толпа распирает улицу. Люди с красными бантами карабкаются на балконы, на этажи, на крыши. И кажется: идут по головам, в два, в три, в четыре ряда.
Два близнеца — Дворянская гимназия и Благородное собрание настороженно всматриваются, не узнавая приличную улицу. Но из дверей левого близнеца выскакивают черные шинели с золотыми пуговицами. У «дворян» отличные красные розетки в петлицах.
На улице низкие, раздуваемые ветрами красные облака — знамена. На облаках мигает серебряное, золотое:
…ойна… до… побе… конца…
…Зем… и… оля…
…Да… драв… бодная… Рос…
…В борь… ретешь… аво… свое…
У собора, принесенные из-за реки, из заводского многотрубья, опально озираясь, нависли над головами багровые знамена:
Пролетарии… стран …диняйтесь…
Оркестры рвут февральский воздух. От начищенных труб солнечные зайчики-попрыгунчики — на лица, на знамена, на дома…
Гудит день. Киевская полна до краев. Ни мостовой, ни тротуара — толпа распирает улицу. Карабкаются на заборы, на балконы, на крыши. И кажется: идут по головам в два, в три, в четыре ряда…
Но вот и он!..
Его знают: Благородное собрание, фойе театра, дневные и вечерние тротуары Киевской. Его знают женские гимназии…
Генерал Грудянский.
Тощее, бойкое тельце. Сухонькие, хрупкие ножки в узких отличных сапожках. Ток-ток-ток — каблучками. Дзинь-дзинь-дзинь — шпорами.
На улице генеральская шинель всегда враспашку. От красной подкладки нестерпимое зарево на сапожки, на мундир, на лицо. Утопает в зареве настигнутая генералом смущенная гимназистка. Ссохшееся лицо со скважинками-глазами — вбок, по-петушиному:
— Синганурчик!
Ток-ток — каблучками. Дзинь-дзинь — шпорами.
— Цыпленочек!
(Ток-дзинь!..)
— Малютка!
И проникновенно, шепотом:
— Люблю!..
…Дзинь!.. Дзинь!..
Офицеры козыряют, солдаты напыженно — во фронт, это всё ненужное, — только сухонькой ручкой ласково по воздуху:
— Пожалуйста, пожалуйста…
Но бывает: на просторах Киевской пунцовая гимназистка не глядя и торопливо ныряет в первый попавшийся подъезд. Дверь хлоп, и тихо. Генерал один. Генерал оглядывается. Тощее, бойкое тельце переступает с ножки на ножку: дзинь, дзинь!.. «Странно!» Красное зарево дрожит на стеклах подъезда. Левая скважинка-глаз задумчиво по-петушиному на небо: «Гм… странно!..» И дальше по тротуару Киевской хрупкие ножки: «Ток-дзинь!.. Ток-дзинь…» Офицеры козыряют, солдаты напыженно во фронт.
И вдруг из скважинок огненные брызги:
— Подожди, малютка! Как честь отдал, цыпленочек? Что-о! Молчать! Живот куда прешь, как беременная попадья! Под ружьем давно не стоял? Что-о? Молчать!!
Красное зарево мечется по солдату. Солдат мечется в красном зареве.
Но вот и он!..
Генерал Грудянский сегодня под ручку, рядом с пунцовым февральским днем.
…Как хорошо! Как великолепен ты, день-малютка! На влюбленном победные знаки. Красная птица банта трепещет на коричневом френче генерала. Рука придерживает распахнутую шинель (чтобы не помялась птица-бант, чтобы видели — вот она). На рукаве шинели огненным кольцом повязка. Генеральские погоны и кокарда на фуражке покоятся на кусочках красного шелка.
Из толпы, через головы — неизвестно кому и куда:
— Вась, пойди скажи, чтоб еще шинелю красной подкладкой наизнанку вывернул! Сам он не догадается!..
…Сегодня он рядом с пунцовым февральским днем. Как хорошо! Как великолепен ты, день-малютка!
…Ток-дзинь!..
9. Забастовка
6 марта
Наши ребята в гору пошли — в милиции вместо городовых! На рукаве, главное, красная повязка с буквами «Г.М.» (городская милиция), и наган самый настоящий, с пулями, на поясе. И, конечно, свисток, чтобы, в случае чего, пронзительно свистеть. Я ходил записываться в милиционеры — не взяли, говорят, милиционерами теперь будут гарнизонные солдаты, студенты, то есть взрослые, а мелочь, гимназистов и прочих, крути обратно — за ученье.
Ребята вернулись. Лисенко, который, главное, хвалился, что он останется, тоже поперли обратно. Лисенко сегодня рассказывал. Стоит он у водокачной будки. Приходит баба за водой, хвать-похвать — трех копеек на воду нет. Или нет, или потеряла. Баба расстроилась. Стучит в будку, а ей, главное, задаром воды не отпускают. Баба плачет. Лисенко тогда подходит и говорит, не говорит, а приказывает будочнице: