Умялов бурчит:
— Вот жандармов наставили! Мне тоже предлагали, да я отказался, грязная работа!
А Плясов машет Умялову рукой:
— Брось трепаться! Мы, Антон, не заниматься пришли. Вчера на вечеринке в женской гимназии были — поздно вернулись, поспать пришли.
— Идите домой спать.
— Ну, ты тоже брось трепаться! Нянька нашлась! Дома мне не дадут спать. Отец за меня деньги в Реальное платит — могу я в классе сидеть?!
— Сиди, если хочешь, но помни, главное: каждый лишний человек в классе показывает, что забастовку не все исполняют.
— Да я и сидеть не буду. Лежать буду — не видно.
Плясов прошел в класс, а Умялова я не пустил.
Он пошел в четвертый спать. Только Венька разлегся на задней парте, вдруг, главное, поднялся Тутеев, собрал книжки и молча ушел из класса. Молодец, коли так!
Появился в коридоре Лоскутин и Семьянин. Я стою, не двигаюсь. Семьянин ко мне и говорит, точно нас много стоит:
— В классы, в классы — сейчас занятия!
— Я выставлен от забастовочного комитета, мое место здесь.
Семьянин носом в класс, а в классе два предателя: Жучков и Яшмаров, глазами навстречу мигают. Плясова не видно, только из-за дальней парты папиросный дым поднимается. Но Семьянин этого не замечает, спрашивает меня:
— Тутеев где?
— Тутеев был и ушел — оказался сознательным.
Семьянин на меня внимательно смотрит, точно насквозь:
— А вы, Телегин, сознательный?
— Кажется, да, Игнатий Тихонович.
— Если сознательный, то как же вы в забастовке участвуете?
А я отвечаю ему:
— Вы меня, Игнатии Тихонович, не агитируйте! Я вас всегда, главное, уважал. После революции вы веселый были. Я думал, вы за забастовку будете, то есть за нас, а вы против. Вы лучше с теми шкурниками поговорите — они вас поймут, — и показываю на класс.
Тут директор в конце коридора появился. Стоит как монумент и откашливается. Он всегда, главное, так: гмы… гмы… и молчит. (Когда я слышу это «гмы», всегда вспоминается прошлый год, наше письмо с Плясовым к его дочери… Вот идиоты! Как скачет время!.. Вчера хорошо — сегодня уже плохо! И обратно… Встречаю иногда Лену или вижу из Реального, как идет по двору. Главное, все та же, красивая, только выросла и на отца больше походит. Но что-то лопнуло! Смотришь на нее — и ничего… Главное, идиоты, письмо когда-то писали! Страдали!!)
Семьянин ничего не сказал, пошел к четвертому. Я зашел в класс, дернул Плясова за ногу:
— Брось курить! Думаешь, забастовка, так хамить можно!
Венька зевает:
— Бросил уж, откатывай, Антошка! Разбуди, когда забастовка кончится.
Скоро наши разведчики донесли: занятий на третьем и втором этажах нет. Нижняя мелюзга, конечно, сдуру пришла и занимается. Мы прождали еще урок — и все в порядке. Пошли домой.
Так прошел первый день забастовки.
25 марта
Вчера уже третий день не учились.
С Коммерческим училищем ничего не вышло. Наши и гимназисты ходили к ним. Коммерсанты отказались. Ну, черт с ними! Этого надо было ожидать. Но мы — сила! В учительской все шепчутся… Наш директор ездил к классическому, классический к нашему, и оба к правительственному комиссару. Что там было, неизвестно, только классический директор опять все грозится, что в Москву поедет. Он, по-моему, городовых ищет. У нас нет, — может, в Москве еще остались. Чудак!
25 марта, после обеда
Только что пришел из Реалки. Все в порядке. Новость: сегодня вечером в Классической будет собрание родителей наших и гимназии — как быть с забастовкой. Приглашены учкомовцы, только, главное, чудно приглашены — «для информации», будто мы не люди! «Информируют» или мы «информируем» — и сматывайся. С учкомовцами сговорился — я тоже пойду. Чем больше, тем лучше.
Отец мой тоже пойдет, он сегодня в утренней смене работал. Хотя про забастовку он знает, но я его настропалил — пусть, главное, между родителями потрется, правду расскажет — у нас союзников больше будет. От двух учкомов будет говорить Павлищев. Вот загнет, если дадут ему говорить!
Отец лег спать, сказал, чтобы к семи часам разбудили. Мать чистую рубашку готовит. Не проспал бы!
26 марта, утром
«Было дело под Полтавой!» Родителей пришло много. Кто в пиджаках с галстуком, кто в мундирах военных и штатских, а в пиджаках с рубашками маловато. Но папашка мой, главное, смотрю, ходит довольно свободно и со многими заговаривает. Знаком он не знаком, а агитировать нужно.
Тут стали пускать публику в зал. Классические и наши учкомовцы тоже подались к двери. А у двери вдруг какой-то сивый мерин — глаза на выкате — из классных надзирателей, дорогу, главное, загораживает: