Теперь, значит, каждый сам себе Реальное училище! Теперь можно не вставать рано, не спешить и даже не заниматься каждый день. Но чудно! Еще год назад это казалось бы райским житьем, а сейчас, как подумаешь, что не идти в Реальное, — скука отчаянная! Думали издавать новый школьный журнал; должно было быть отчетное собрание учкома и разбор двух интересных дел в товарищеском суде; читальню с чаями и завтраками хотели открыть; доклад Гришина о Марсе; выдали из Наробраза 4 пары боксерских перчаток для спортивного кружка. И все это мимо носа проехало! Тиф! Тиф! Тиф! А кинематографы не закрыты. Какая глупость!..
6. Девчонки
Вестибюль — пополам: справа оставляют одежду бывшие реалисты, слева — бывшие гимназистки. Бравый усатый Филимон перешел вправо, бакенбардный Елисей — влево.
И стал Елисей — «девчонкиным». Кроме географических карт, скелетов, классного мела в его ведении теперь — ряды невиданных мягких костюмчиков, шерстяных жакетов, беспуговичных пальто… Фуражка реалиста — это определенно: сине-зеленая, окантованная желтым, с лаковым козырьком. У Елисея неопределенность: шапочки, шляпки, береты — вишневые, розовые, синие, черные, коричневые, зеленые…
Главное, легкое, невесомое, игрушечное — и пальто, и шапочка, и галоши.
Да, и галоши. У Филимона точно: четвертый класс — седьмой номер галош; пятый — восьмой; шестой — девятый; седьмой — десятый. И даже отдельно наперечет — Филимон помнит, у кого — громоздкие и внушительные: одиннадцатый и двенадцатый номер. Но и седьмой и двенадцатый — это отчетливое, весомое, с широким грязным следом на белых кафелях вестибюля.
У Елисея же — легкие, узкие резиновые лодочки или выгнутые, как маленькие копытца, с высокими каблуками. И в самую отчаянную грязь на кафелях незаметные следы-пятнышки. (При входе лежит войлок — седьмой и двенадцатый, по-мужски, мимо, через войлок, не останавливаясь). А выгнутые копытца оставляют на кафелях просто какие-то точки, будто вернулась с мокрой улицы осторожная такса.
У «девчонкиного» Елисея — неопределенность.
Так начался 1918/19 учебный год.
Где-то там, в кварталах городских улиц, тайно, замкнувшись, жили женские гимназии.
…На вечерних тротуарах Киевской звонкие каблучки. На вечерних тротуарах пугливые стайки, спешащие, взвизгивающие. Стайки дружно подлетали к огненному стеклу витрин и, тараторя, упивались всем: платьями, шляпами, жакетами, перчатками, зонтиками. И зонтиками: и теми, что легкие и нежные, как летящие семена одуванчиков, и теми тяжелыми старушечьими зонтиками, которыми можно отогнать злого пса от черных, древних юбок.
Стайки взлетали с витрины и пропадали в вечере.
…Но теперь наступило странное, удивительное время. Стайки эти, видимые ранее издали, сейчас — в Реальном училище: в вестибюле, в коридоре, за партами. Между серых рубашек бывших реалистов — коричневые платья, косы, прически с первыми шпильками.
Рубашечные занимают левые ряды парт, платья — правые. В середине — смесь.
У серых — отчаянная серьезность и строгость. Но целы все пуговицы, жестко, до тесноты, стянут кушак, приглажены волосы.
У коричневых — равнодушие и умная озабоченность. Головы прочь в сторону — «Не думайте, пожалуйста…».
Вырыпаев над журналом шевелит, жует губами. И вдруг громко, словно поражаясь:
— Шувалова Надежда!
От стен отскакивает удивленное эхо:
…ва Надежда!
Впервые в классе Реального училища:
…ва Надежда!..
В перемену реалисты быстро, хлопотливо снуют вдоль стен; гимназистки стайками движутся по коридору, равнодушные, будто и нет никого, кроме них, будто гимназия женская.
Только у аквариума на одну и ту же рыбу смотрят вместе. Глупая молчаливая рыба соединяет и серое и коричневое. Серые могли бы не смотреть: рыбы те же, перевиденные, но стоят реалисты около аквариума.
У Умялова началось с аквариума. У него великолепная прическа: тонкая белая стежка от середины лба идет назад, вправо и влево — лаково-блестящие волосы. Бачки у висков четки, как бы вырезаны из черного картона.
Рослый Умялов стоит наклонив голову. Правая нога в пепельной гетре становится то на носок, то на каблук — кокетничает.
— Почему вы думаете, что это сом?
— Ну, еще бы, — взлетают кудряшки, и губы в трубочку, радостно. — Ведь у него же усы-ы!..
— А если бы у меня были усы, — правая нога пошевелила носком, — значит, я тоже сом?!
Вспугнутая смехом рыба подбирает усы и ползет по песочному дну.