— Господа-а! Граждане! (Шелковый шелест сапог.) Берете даму правой рукой за талию… Вот так… ну что же вы? Смелей! Воображайте: гремит оркестр военной музыки… вы влюблены… (С талии тут же спадают руки.) Эко, право!! Что же мне, отдельно учить «дам», отдельно «кавалеров»? Ну хорошо. Не влюблены!.. Просто так… Начинаем! Людмила Ивановна!..
По субботам — вечеринки. Гремит струнным нутром толстоногий, тяжелый рояль…
Начальник учмилиции Плясов с пунцовым треугольником на рукаве размашисто носится от поста к посту, из вестибюля в зал, из зала в коридоры и опять в вестибюль… Постовые милиционеры — ученики осаживают в вестибюле неизвестных парней в проломленных кепках, с пудреной маской лиц, с упрямыми угрями… Осаживают, подталкивают в дверь, на улицу…
А наверху гремит рояль. Бальные платья, перешитые, надставленные — времени Елизаветинской гимназии («Бог знает, как быстро растет моя девочка! Шили два года назад, и теперь уже мало, узко!), — плывут, вспархивают, устало оседают на стулья. Голубые полотенца папиросного дыма поднялись до нетронутой, невзвихренной зоны и, колеблясь, растянулись между стенами. Кое-кто из новых учкомовцев подчеркнуто безмятежно курит: нога на ногу и на отлете, будто забытая, но поглощающая все внимание, папироса в пальцах. Прижимаясь плечом к белому, бальному:
— Нюся, вы не откажете сегодня с нами посетить «комнату возлияний и песнопений»?
Интересно, куда пустить дым: вниз — он попадет «ей» в лицо; вверх, паровозом — некрасиво; вбок — очень уж по-гимназически — так в умывальнике курят, размазывая дым по стене. Куда же?..
— Нет, не пойду! Там опять бог знает что будет… Кроме того, Умялов меня не приглашал, — может быть, он не хочет!
— Ну и пусть Пашка не приглашал! Ему неудобно, он «премьер-министр», а Пушаков приглашал, я приглашаю и все наши… Придете?
На отлете — будто забытая, но поглощающая внимание — папироса.
Плясов в последний раз обходит посты. Вестибюль завоеван и свободен от неприятеля. Елисей и Филимон дремотно покуривают у вешалок. У входной двери остается отчаянный, жаждущий подвига и ответственности, милиционер-герой, из младших учеников. Начмилиции, даруя и благословляя, оставляет герою-подвижнику зловещий охотничий свисток.
— В случае чего, свистни два раза. А я того… обследую еще раз сверху донизу…
Но он ничего не обследует — он уже наверху, около комнаты с тремя тяжелодумными шкафами. Дробь пальцев о дверь. Лязг замка, осторожная щелка.
— Что?
— «Три шкафа».
Осторожная щелка — шире, дверь растворяется.
…Оживает неосвещенная задняя лестница, ведущая сюда, в комнату учкома. На площадках, на фоне ночного окна, загораживая звезды, — тени. Посвистывание рук о скользкие перила.
— Яшмаров где?
— Тсс!.. В зале, уговаривает Лялю Прокопович… Сейчас идет. А Цоколева пригласили?
Вскрик сзади:
— Я не вижу ступенек… Падаю!
Вскрик, как одеялом, накрыт мягким басовым шепотом:
— Тише! Держитесь, Симочка, за перила!.. Смотрите, как идет Оля! Смелее!
Издалека, призрачно, через коридоры доносится вальс бального рояля:
Дробный стук. Осторожная щелка в двери.
— Что?
— «Три шкафа».
По ступенькам вниз, запыхавшись:
— Ты, Галя, говори, а я буду только поддакивать, слышишь!..
— Ладно, ладно… Не отставай, Варька!..
Паркетный раскат у преддверья вестибюля. Дремотная папироса Елисея удивленно падает на пол.
— Что вы, барышни! Они, наверно, как раз уже легли почивать!..
Но синие глаза Толмачевой не отстают:
— Все равно… Все равно — покажите!..
Елисей топчет упавшую папиросу, обходит барьер. У окна прикладывает ладонь к стеклу. За окном темно-лиловый ночной двор.
— Не… не спят еще.
Толмачева и Дымченко расплющивают носы на стекле.
— Где?
— Видите, вот левый флигель — в нем живет теперь Оскар Оскарович.
Толмачева отрывает от стекла ладошку-козырек.
— Нам же Броницына!..
— Вот я и говорю — в левом флигеле Оскар Оскарович, а вот видите, — конец Елисеева пальца сплющивается на стекле, — как раз вправо через двор, в каменном корпусе, в нижнем этаже, проживает Броницын…
По бело-голубым кафелям — к черному ходу, во двор… Елисей бежит следом:
— Вернитесь, барышни!.. Так не пущу, на дворе как раз уже снег, а вы!..
Нетерпеливо возвращаются обратно. Дымченко не может попасть в рукав шубки. Елисей с почтительной суровостью, осторожно, будто митры, надевает на вертящиеся головы шляпы: на Толмачеву — белую шапочку, на Дымченко — черную, с полями.