Шел девятнадцатый год…
На заборах торопливые, косые, черно-красные плакаты: черного адмирала пронзает красный штык.
Внизу крупно: «Все на Колчака!» («Все на» — напечатано красным, «Колчака» — черным: красное пронзает черное).
3-я Советская Школа стоит на углу Красноармейской (бывшей Коммерческой) и Томилинской улиц.
Каждая улица города — на ладошке: вот начало, вот конец. Томилинская же необозрима. Начинаясь крупными домами, улица долго и прямо бежит к вокзалу. Дома в обратный конец бинокля: меньше, меньше, меньше — дома, домики, домишки…
Сугробы закрыли дальние домишки, — белое бугристое легло к вокзалу. Только иней бессонных проводов перескакивает со столба на столб — бежит туда, к вокзалу.
…Из конца Томилинской, посредине дороги, где лежат рельсы, движется крошечный ящик. Пятнадцать долгих минут — и вот ящик равняется с Реальным училищем. Ящик вырастает в конку. Перед конкой бегут две чахлые лошади. Корпусы их прижаты друг к другу. Прижаты до мыльной пены, до пота — срослись будто. Головы разведены в стороны: одна лошадь круто смотрит налево, другая — круто вправо. И кажется, что бежит перед конкой одна жирная лошадь о двух головах…
Это все было… Замели январские сугробы коночные пути, съело девятнадцатигодие коночных лошадей. Белое, бугристое легло к вокзалу. Только иней бессонных проводов перескакивает со столба на столб туда — к вокзалу, только паровозы…
…Далеко паровозное кукареку… В зимний день паровозы кричат так звонко и весело, будто удрали с вокзала и бегут по Томилинской в город… Вот сейчас, из невидимого конца улицы, распугивая домишки-цыплята, вылетит острогрудый колесный царь… И вперед! Дым, пар, свист — вперед, на Киевскую!
Только паровозы кричат звонко и весело, будто удрали с вокзала и вот сейчас — дым, пар, свист — через январские сугробы, отыскивая путь по бессонным проводам, — вперед, на улицу Коммуны!
Он приехал в январе…
Бакенбардный Елисей позади: шаг назад и шаг влево. Останавливается он, идущий впереди, — останавливается косая Елисеева дистанция: шаг назад, шаг влево. Ступеньки, лестницы, коридоры, этажи бывшего Реального училища проходит эта почтительная косая — шаг назад, шаг влево…
Вспыхивают электричеством ночные пробужденные коридоры. Стекла классов жмурятся на внезапный свет.
Сухая, по-птичьи худощаво-крепкая голова величественно вполуоборот:
— А это?
С почтительной косой:
— Тихая читальня-с!
Большие глаза крупной птицы приподнимают веки:
— Почему же «тихая»?
— Не могу знать! Не шумят-с… Тихо читают-с…
Глаза уже не спрашивают — мимо. Через лоб — зачеркивающая черта бровей. Тронулась косая дистанция. На ходу откашливание.
— Гмы-ы!.. Какое тебе жалованье теперь?
— Какое, Всеволод Корнилович, жалованье!.. Бумага!.. Паек-с получаю…
— Гмы-ы!.. Куды ведешь?.. В зал? Чаво доска?.. Что?
— Так точно, вы желали зал посмотреть-с! На доске объясняется, где какой кружок занимается.
— Ну и что?
— Ничего-с, Всеволод Корнилович.
— Каждый день?
— Хотя не каждый, а все равно, народ беспременно все вечера толчется… И мы с Филимоном тоже дежурим. Филимона изволите помнить? Жена у него…
Косая невидимо движется по паркету. Почтительная — минует пролет между классами. Не оборачиваясь, под медленный шаг.
— Надоело?
Перед Елисеем в повороте тонкий орлиный нос.
— Так точно, надоело… очень беспокойно-с! — говорит Елисей. — Но не особенно… Иногда, ежели Филимон дежурит, и сам прихожу зря… Лекции для приходящей публики как раз читают… Между прочим, интересно — вижу, в пустой банке проволока самая что ни на есть простая горит… Воздух такой, кислород — дышать очень легко, сам не дышал, конечно, но…
— Зачем тебе… гмы-ы… кислород, проволока, банка?!
— Так точно, ни к чему… глупость… Беспокойство! — Елисей перегибается вперед над дистанцией. — И говорят на лекциях вот, Всеволод Корнилович, что земля была до сотворения мира. Правда ли это или несознательность?
Круто повернута голова птицы — прямая черта бровей раздраженно зачеркивает Елисея:
— Ты порешь чепуху! Гмы-ы…
— Так-то…
— Если земля была, — двинулись ноги, двинулась дистанция, — зачем было создавать ее?.. Слышал звон, да не знаешь… Дурь!.. Просветился! Гмы-ы… Столы что?..
Елисеи смотрит на свои переступающие ноги:
— Это конечно, при вас спокойнее было-с!.. Столы — это как раз на большой перемене кушают, чай пьют, — мучительно всматриваясь в двигающееся по косой прозрачное желтоватое ухо. — Так, Всеволод Корнилович, как же прикажете понять-с — была земля до сотворения… Как же тогда господь бог… и вообще…