Убедившись, что мы получили должное удовольствие от лицезрения его особы, Юрий без церемоний протискивается в квартиру и начинает меня обнимать. От его усов пахнет красным вином и табаком, а сам он похож на большого лохматого дружелюбного пса.
— А ты, Петруччо, собака такая! Неужели не рад увидеть своего друга перед концом света?.. Ниночка, сокровище мое, позволь поцеловать твою ручку! Какие у тебя духи — шик! Вы уж простите, что мы без приглашения. Оказались на соседней улице, как тут не зайти? Если помешали, только скажите, мы сразу уйдем… — басит Юрий, и все его слова сливаются в единое доброжелательное мурлыканье.
Зарайского можно не любить издалека, когда он отсутствует, когда же он рядом, сердиться на него невозможно. Почти сразу мне становится совестно своего первоначального нерадушия, и я говорю:
— Да ладно вам, ребята! Что за ерунда! Проходите на кухню. Закусим, выпьем и вообще…
На лице Зарайского появляется такое выражение благодарности, что будь у него хвост, он бы наверняка им завилял. Пока мы идем по коридору, Юрий, уже совершенно освоившийся, болтает без умолку, одновременно ловко руководя перемещениями своей спутницы.
— Это, брат мой, судьба, тут уж никуда не денешься. И вообще, думал ли ты, Петруччо, что я припрусь к тебе встречать конец света?
— Вообще-то у меня было такое предчувствие. Если уж конец света, то финиш по полной программе, — говорю я. Мне не нравится, что Зарайский называет меня Петруччо. Петруччо — это мое институтское прозвище, но не от имени, а от фамилии Петраков. Я его терпеть не могу. Просто ненавижу. И Зарайский об этом прекрасно знает.
На кухне Юрий лезет в пакет и широким щедрым жестом выкладывает на стол буженину, красную и черную икру и бутылку дорого коньяка «Хеннеси».
— Забавная штука! — рассказывает он. — Магазины-то почти все работают. Заходим по дороге в один, а там тетка за прилавком стоит. Я все это взял и шутки ради ей говорю: «А без денег дадите? Все равно уже конец света, не пропадать же коньяку!» А она как взвилась: «А ну ложь, кричит, все на место! Много вас таких умных!» И пошла-поехала. Едва ее успокоили. Расплатились, покупки взяли и вон из магазина. И что ты думаешь? Понимаю, что она меня рублей на двести обсчитала! Ну, думаю, молодец баба! Уж и не потратит, а хапает!
Зарайский рассказывает, а сам зорко поглядывает на меня. Я достаточно хорошо знаю его, чтобы уловить в нем какую-то затаенную мысль.
— Чего тебе надо? — спрашиваю я его немного погодя, когда мы отходим к окну.
Он краснеет, оглядывается на свою подругу, а потом, отвернувшись к окну и не глядя на меня, начинает шептать:
— Слышишь, старик, тут такое дело… Я понимаю, что неудобно просить… но выручи в последний раз. Пойми как мужчина мужчину… Мы заглянем в вашу комнату, ненадолго, минут на двадцать?
— Зачем? — не сразу понимаю я.
— Ну как зачем… Ты же не маленький. Все как-то так сложилось. На улице грязь, гостиницы закрыты, а ко мне мы уже не доедем… Я бы не просил, но сам понимаешь: тупик…
— Ты что, спятил? Сейчас? — спрашиваю я.
— А что? — удивляется Юрий. — В последний-то раз?
Я смотрю на Зарайского и вижу на его лице искреннее обиженное недоумение, словно у собаки, которая не понимает, почему ей не дают кость, если сами ее не едят.
— Черт с тобой! — говорю я. — Иди!
Зарайский на мгновение благодарно стискивает мне запястье, опасливо косится на мою жену и тянет свою спутницу за собой. Та не понимает, чего он хочет, но все же идет.
— Вы куда? Ванную показать, да? — моя жена делает несколько недоуменных шагов следом, но я удерживаю ее за локоть.
— Не надо, оставь… Пусть побудут вдвоем.
— В каком смысле? — не понимает жена.
— В буквальном. Люди хотят побыть вдвоем… в последний раз, — объясняю я.
Лицо у моей жены вытягивается. Как пума она бросается к дверям, но я ловлю ее за локти и вношу в кухню.
— Стоп! — говорю я. — Что за глупое ханжество? Ты же не настоятельница женского монастыря!
— Мне плевать на их инстинкты, но это наша квартира! — клокочет жена.
— Пока наша, — уточняю я. — Перестанет быть нашей через один час двадцать минут. В сущности, уже весь мир можно объявить общим: открыть дворцы, музеи, казначейства, разрешить людям забирать себе картины Репина, раздаривать бриллианты и шапки Мономаха — пусть каждый утешается напоследок чем хочет.