— Мне нужно было уйти на минутку. У Смолора ко мне было важное дело.
Ему показалось, что он увидел тень интереса в слегка прищуренных глазах Софи. Он подошел к ней и осторожно положил руки на ее плечи, не сумев поразиться — в неведомо который раз — их хрупкости. Софи резко отстранилась, и Мок свел руки на животе.
— Знаю, знаю… Ты простила меня. Была великодушна. Я не должен был никуда выходить. Ни на минуту. Я должен был провести каждую минуту этого вечера с тобой. А потом была первая из череды ночей, наших ночей, когда произойдет зачатие. А тут я вышел. Ненадолго. Такова моя работа.
В прихожей зазвонил телефон.
— Сейчас тоже, наверное, звонят мне. — Мок посмотрел в глаза своей жены. — Какие-то сигналы, может труп…
Софи услышала шаги своего мужа и его голос, раздающийся из прихожей:
— Да, понимаю, Ташенштрассе, 23–24, квартира на третьем этаже.
Щелканье трубки, шаги, снова руки на плечах, гладко выбритое, чуть влажная щека у ее щеки.
— Поговорим вечером, — прошептал он. — Я сейчас еду. Я нужен.
— Мне ты не нужен. Иди. — Софи доказала, что все еще наделена способностью выдавать голос.
Она подошла к окну и посмотрела на развевающиеся снежинки. У Мока болела голова. Он начал потихоньку задумываться над количеством выпитого вчера алкоголя. Этого было недостаточно для стремительной атаки похмелья, которое его охватило. Щеки горели, в висках размеренно стучали маленькие маятники.
— Ты гонишь, — он хотел, чтобы это прозвучало безнадежно. — Ты меня провоцируешь? Любишь, как тебя бьют по лицу, что ли?
Софи дальше любовалась легким танцем хлопьев снега.
Мок еще никогда не видел расчлененного человека. Он не задавал себе вопроса, что мышцы шеи настолько плотно сжимают с трех сторон жесткую и разделенную на сегменты трубку гортани, что в суставах человека содержится желтоватая вязкая жидкость, что распиленная кость выделяет ужасный запах. Он не видел до сих пор отрезанных пальцев, плавающих в наполненной кровью лохани, открытой настежь клетки ребер, мяса человека, которое отскоблено от голени, или расколотых головок колена, в которое вставлено стальное зубило. Мок еще никогда не видел расчлененного человека. Теперь он увидел. Он также увидел множество сгустков крови, которые покрывали стены, влажные доски пола, выступающий из-под кровати ночной горшок, смятую, грязную постель, покрытые сажей стулья и засаленную кухонную плиту. Не ускользнул от его внимания лежащий на столе справочный календарик Лейбеса, в котором на дате 17 ноября пересекали две полосы крови. Он не мог не заметить посеревшее лицо Элерса и покрасневшие щеки своего шефа, криминальдиректора Генриха Мюльхауза.
Обычно доброжелательное лицо последнего искривлено было на этот раз насмешливой улыбкой, которая — как знал Мок — была признаком самого высокого волнения. Мюльхауз натянул на лоб жесткий котелок и, двигая головой, приказал Элерсу покинуть комнату. Когда фотограф освободил начальство от вида своего больного лица, Мюльхауз уткнул взор в грудную клетку Мока. Это отведение взгляда от Мока не сулило ничего хорошего.
— Чудовищное убийство, правда, Мок? — спросил он тихим голосом.
— Действительно, герр криминальдиректор.
— Не удивляет вас мое присутствие, Мок?
— Действительно, я удивлен, герр криминальдиректор.
— А вас не должно удивлять. — Мюльхауз достал из кармана трубку и начал ее набивать. Мок тоже закурил. Насыщенный вкус крепких папирос «Бергманн Приват» подавил вонь изрубленных органов.
— Мне пришлось приехать, Мок, — продолжил Мюльхауз, — потому что я не вижу здесь ваших людей. Здесь нет ни Смолор, ни Майнерера. Ведь кто-то кроме вас должен быть на месте ужасного преступления. Кто-то должен помочь вам выполнять ваши обязанности. Особенно, когда у вас похмелье.
Мюльхауз выпустил густое облако дыма и подошел к Моку, миновав осторожно лохань с плавающими в ней пальцами, чьи ногти стали грязным кровавым желе. Он стоял так близко к Моку, что тот почувствовал жар, бьющий из его трубки, прикрытой металлической крышкой.
— Вы уже много дней пьете, Мок, — тянул бесстрастным тоном Мюльхауз. — Вы принимаете странные решения. Ваши люди были откомандированы по вашему приказу по другим делам. Каким делам? Может, важнее чем два ужасных убийства? — Мюльхауз пытался энергичными ударами вновь разжечь угасший табак. — Что сейчас важнее замурованного Гельфрерт и порезанный на куски безработного подмастерья Хоннефельдера?