— Как и у вас, барон, у меня к ней эмоциональное отношение, — ответил спрошенный. — Господа, как она играет, меня — пугает. Теперь я не историк, я последователь…
Любители немого кино не обратили внимания на тихие шаги, приглушенные толстым ковром. Барон вздрогнул только тогда, когда увидел перед своим носом телефонный аппарат. Одна большая рука держала рычаг, вторая — трубку.
— Алло? — барон подчеркнул последний слог. Проектор, выключенный человеком с большими руками, перестал стрекотать, так что голос женщины отчетливо раздавался из трубки. Не настолько, однако, чтобы расслабленный изощренными развлечениями мозг смог все правильно зафиксировать.
— Прошу повторить, — пробормотал он. — Курт Смолор, так? Не беспокойтесь ни о чем.
Он положил трубку и внимательно посмотрел на лысую голову и большие усы атлета, одетого в трикотажный костюм.
— Слышал, Мориц? Полицейский Курт Смолор, коренастый, плотно сложенный, рыжий.
— Я все слышал, господин барон, — доложил Мориц. — И я знаю, что мне делать.
Испуганный бармен из закусочной Питера поставил перед Моком тарелку с толстыми ломтиками поджаренного бекона. Когда Мок указал пальцем на свою пустую кружку, он сделал мину человека, которого что-то очень беспокоит. Мок решил еще больше ему навредить и потребовал хлеба и хрена. Бармена охватила боль бытия.
Мок почувствовал действие алкоголя и злость, проглядывающая из глаз несчастных пьяниц, толкающихся возле столов и под стенами. Самым милым человеком в зале казался Моку слепой аккордеонист, который наигрывал какую-то сентиментальную мелодию. Если бы он не был слепым, он бы смотрел на Мока так же дружелюбно, как работники стройки, извозчики, фиакеры и бандиты, заполняющие забегаловку.
Мок оторвал глаза от своих собратьев в алкогольной печали и принялся за еду. Сначала украсил ломтики бекона горками хрена, затем перемешал и сформировал с помощью ножа острую намазку, после чего с легким вздохом поглотил копченое и поджаренное мясо, закусив его черным хлебом. Пиво от Хааса смыло острый вкус хрена и копчености.
Водя по забегаловке налитыми кровью глазами, он слушал ругательства и злословия. В них особенное преуспели безработные и озлобленные на весь свет рабочие. Внезапно к причитаниям присоединился какой-то мясник, жалуясь на капиталистов-эксплуататоров, которые никак не хотели оценить его редкую способность отрезать одним махом коровью голову от туловища.
Мока осенило: ужин был неприятным не потому, что складывался из мерзкой и плохо приготовленной еды, а потому что его рот сквасила изжога невыполненного долга. Высказывание безработного мясника означало для него столько же, сколько и навязывание Мюльхауза: это был знак и призыв.
Выплюнув на настил горечь, заполнившую рот, он достал полицейский блокнот и вечное перо и приступил к работе, не заботясь о легком хмельек или завсегдатаях заведения, которые не имели уже никаких сомнений относительно того, какой профессией занят этот элегантный, крепкий брюнет с густыми волнистыми волосами.
Мок посмотрел на заметки, сделанные в «Епископском подвальчике». Он прочитал: «Предположим далее: человек случайный, неслучайна только дата его смерти. Вопрос: почему неслучайна? Почему в одни дни он убивает, а в другие — нет?»
— Эти преступления не случайны, потому что совершаются в эти, а не другие дни, — прошептал он про себя, — ничто не случайно. То, что я встретил Софи на балу в Регентстве, то, что у нас еще нет детей, — задумался он об экспертизе астролога Фёллингера. — По словам астрологов совпадений не существует. Фёллингер, хотя он не знает, почему этого дома больше боится осенью, чем летом, в одном уверен: это не случайно. В фобиях Фёллингера необходимыми элементами являются место и время, потому что этот особняк иногда пугает его сильнее, иногда слабее. Не случайно также сам Фёллингер — ясновидящий, сомнамбулист, человек, получающий неведомые другим сигналы.
Мок чувствовал, что наступает долгожданный момент осенения, что вот — как однажды Декарт — переживет свою философскую ночь и философское утро, когда после глухой, удушающей тьмы внезапно все становится ярким блеском очевидности. «В мировоззрении Фёллингера эти три элемента — человек, место и время — не случайны, они необходимы, — быстро записывал он в блокноте. — Или мое происшествие, дело Гельфрерта-Хоннефельдера, может иметь только один необходимый элемент: время? Жертвы не имеют между собой ничего общего: член партии Гитлера с коммунистом, тонкий музыкант со слесарем, любитель истории с неучем! Это все, что я знаю от своих людей и от Мюльхауза. Таким образом человек, жертва преступления — на этой стадии следствия — что-то неважное. Если допустить, что убийца нас не обманывает, то мы точно знаем, что важна дата, потому что на нее сам убийца обратил наше внимание».