И так начался его путь, которому он оставался верен много лет подряд, река работы водопадом падала на его с готовностью подставленные плечи.
– Но только все труды от тела отлетели, пускается мой ум в паломнический путь[1], – декламировал зеленоглазый старший, стоя в гостиной на разложенной кровати.
Лавипентс следила по учебнику и временами подсказывала. Как Рокко ни боролся с собой, в глазах у него все расплывалось, он растягивался на ковре, младший – кожа да кости, он ни в какую не ел хлеб, выпеченный отцом, – забирался под полу халата Рокко, а средний, скрестив ноги, как Будда, наблюдал за происходящим со своего места в шкафу. Сознание покидало Рокко на четыре ночных часа. Ах, как бы он хотел отречься от сна! Если бы Господь был добр к Рокко, он вернул бы часы, которые он терял на сон в гостиной после обеда, пуская слюни на рукава.
Лавипентс хлопала в ладоши. Скрипели петли шкафа, когда средний закрывал дверцу изнутри. Рокко спал.
А потом начались сложности.
Не успел он окончательно выкупить пекарню после пятидесяти двух месяцев аренды, как начал прогорать. Паника тогда охватывала всех. Свобода предпринимательства оказалась полной чушью. Вот пример: ребенку ежедневно нужно молоко, чтобы кости его были крепкими, но у его отца нет денег купить молоко; в то же время знакомый отца, фермер-швед в Саутсайде, каждый день сливает пятьдесят галлонов невостребованного цельного коровьего молока в кормушку своим свиньям. Есть и предложение, и спрос, нет только денег. При том, что деньги, по сути, не существуют; если только в теории; и причиной стольких потерь стало отсутствие того, что не существует.
Еще пример. У буханки, которую Рокко перекладывает с садника на решетку для охлаждения, великолепный пористый мякиш с дырочками разных размеров и форм, тонкая корочка легко ломается одним укусом. К моменту открытия лавки хлеб как раз остынет до комнатной температуры и приобретет наилучший вкус и текстуру. Но часть появившихся покупателей предпочтет этому произведению искусства те жалкие остатки вчерашней партии, которые он продает за полцены. Сегодняшний будет продаваться завтра. Благослови нас Господь.
У него не было долгов, но мальчики не ели досыта, однако со своего пути он не сошел.
Приход Рузвельта принес облегчение многим людям, но почти разорил Рокко. Хлеб раздавали бесплатно всем готовым стоять в очереди. Надо сказать, он был больше похож на вату. Мыльную пену. Тесто оставляли подходить всего-то на полтора часа (он расспросил одного из горе-хлебопеков, нанятых для его производства), выпекали в теплой газовой печи. Теперь процесс создания хлеба, который Рокко доставал из печи в среду, начинался ночью воскресенья. Только посмотрите на это ноздреватое чудо со слоистой корочкой. Положите в рот и надавите языком. Он спрашивал Господа о том, куда делся людской стыд. Тем временем агенты федерального правительства скупали поросят и свиноматок и сжигали их в голодающей стране, потому что цены на них были недостаточно высоки. Зимой, чтобы сэкономить на угле, Рокко, мальчики и Лавипентс спали рядом с печами в булочной, которые он все топил, чтобы печь хлеб. Младший заболел цингой. Лавипентс в какой-то момент решила, что опять беременна, но, как оказалось, цикл сбился из-за недоедания. А потом пришла открытка от матери Лавипентс. Та овдовела и теперь жила в Нью-Джерси. «Альфред – сводный брат покойного отца – может похлопотать и пристроить тебя на фабрику по производству шоколадных батончиков, на полный рабочий день», – писала она. Так же дядя предлагал Лавипентс выделить угол с кроватью в своем доме, там же, в Нью-Джерси. «Она достаточно велика, – писала мать, – чтобы на ней могли разместиться и двое, даже не валетом, а может, еще и третий поперек в изножье, если этот третий меньше четырех футов ростом».
На том и порешили. Старшего и младшего она взяла с собой, а средний остался с Рокко. Когда дело его станет приносить доход, они воссоединятся.
Миммо, средний, Миммино, стал единоличным владельцем гостиной, ему больше не надо было принимать ванну вместе с кем-то. Когда удавалось раздобыть курицу, обе ножки доставались ему, и его крупные передние зубы блестели от жира. За год он перерос отца. Он раздевался у каминной решетки, оставаясь в безупречном костюме белоснежной плоти, появившейся из скудного семени Рокко, и Рокко опускал раскладную кровать от стены, набрасывал на мальчика одеяло и тушил свет. Ему не давались ни пекарское дело, ни счет, ни шитье, ни чтение, и он не желал учиться. Утром, через пять часов после того, как Рокко оставлял его, полусонного, в комнате, он являлся в пекарню завтракать. Садился, ел яйцо, ел булочку. Рокко капал немного масла на расческу и проводил ею по непослушным, черным, будто смоль, волосам мальчика.