Вернувшись в ярангу, он застал там расстроенного Теневиля.
— Тебе лучше поскорее отсюда уехать, — мрачно сказал пастух.
— Я и сам подумываю об этом, — с легким удивлением сказал Тымнэро. — А что случилось?
Однако Теневиль не мог передать всего утреннего разговора с Армагиргином своему дальнему родичу и лишь произнес в ответ:
— Так надо.
Он помог погрузить оленьи туши на нарту и проводил Тымнэро вверх по долине, пока нарта не поднялась на перевал, откуда дорога шла вниз до самого Анадырского лимана.
Теневиль смотрел вслед исчезающей нарте с горечью.
Кончался короткий зимний день. Сменные пастухи возвращались из стада, устало входили в жилища. В чоттагйнах пылали костры, трещал в огне высохший на морозе валежник, в вечернем стылом воздухе глухо звучали голоса.
В чоттагине Армагиргина горели четыре моховых светильника, было как солнечным днем.
Прямо под дымовым отверстием на рэтэме разложены странные вещи. Здесь — берестяная коробочка-проткоочгын, в которой хранились царские бумаги, дарованная якутским генерал-губернатором тангитанская нарядная одежда, уже сильно истлевшая от старости и много раз чиненная нитками из оленьих жил. Тускло поблескивали шитые серебром наплечники, позеленевшие пуговицы. Здесь же была хорошо отполированная деревянная доска, на которую Теневкль перенес русскую речь с царской бумаги. Поверх всего лежал царский ножик в серебряных ножнах.
Теневиль с удивлением уставился на эту груду.
Армагиргин поймал его взгляд и сказал:
— Прежде чем звать Эль-Эля, ты первым узнаешь от меня эту новость: я решил отречься от братства с русским царем.
— Как это? — не понял Теневиль.
— Много лет назад я дал клятву в Якутске служить российскому царю и русскому правительству вместе со всем чукотским народом… Однако остальные чукотские эрмэчины не поддержали меня. Я не отступал от своего. Мне казалось, что это лучший путь для нашего народа — жить под покровительством русского царя и русской веры. Я ждал вместе с моим народом защиты и помощи… Да, пришли на нашу землю тангитаны с признаками власти, с маленькими ружьецами в кожаных чехлах, носимых на поясе. В Маркове и в Уэлене построили школы. Появился даже русский лекарь Черепак… Но в школе ни одного чукчу не научили грамоте — Михаил Куркутский не в счет. А вера русская оказалась непригодна для нас, не была понята… И чем больше я жил на этой земле, тем больше убеждался, что сделал в свое время страшную ошибку — не тем путем пошел. Народы как острова в море — они никогда не сходятся. Сами русские смеялись надо мной и над моим званием брата русского царя… Пусть бог отнял у меня потомство за предательство, но рождались дети у моих пастухов, люди, которые должны были населять тундру. А теперь в России непонятное творится. И от этого еще хуже нам. Если бы я знал другой путь! Но нет ничего другого, как пойти дорогой лопаточной трещины… Эй, женщины, принесите оленью лопатку!
Гувана подала хорошо очищенную от мяса лопаточную кость.
Армагиргин положил ее на тлеющие угли и молча принялся наблюдать за ней.
— Пусть придет Эль-Эль…
— Погляди, что там. — Армагиргин устало кивнул на почерневшую от огня оленью лопатку.
Эль-Эль щепкой выковырнул из углей лопатку, подождал, пока она остыла, и взял в руки.
— Через верховья реки лежит путь кочевки, — сказал Эль-Эль.
— Я так и думал, — отозвался Армагиргин. -
А теперь приготовь нарту и сложи вот это. — Он показал рукой на сложенные вещи.
Эль-Эль кинул пытливый взгляд на Армагиргина и вышел из чоттагина.
Тем временем Армагиргин достал обгорелый священный факел, которым переносится огонь.
Теневиль вынес тангитанские вещи и сложил на нарту, привезенную шаманом. Следом вышел Армагиргин, держа высоко пылающее священное пламя.
Нарту потащили к небольшому покрытому льдом и снегом озерку, откуда брали лед для питьевой воды. Священный факел освещал путь, и в красном отблеске пламени по снегу прыгали изломанные тени. Старый засохший жир стрелял и шипел, падал на белый снег черными горячими, каплями. Темные яранги на высоком берегу застыли в напряженном ожидании.
Теневиль догадывался о задуманном Армагиргином и едва верил этому. Должно быть, разочарование эрмэчина было так сильно, что он решился на последнее. Но разве раньше он не видел бесплодности своих попыток подружиться с тангитанами? Или не хотел признаться в своей неудаче из гордости?