Именно это и делал Урматеку.
Барон второй раз вопросительно взглянул на него. И опять Урматеку притворился, будто ничего не понял, и только проговорил: «Торопится он, бедняга! Дома жена с дочкой дожидаются. Он ведь для приданого покупает!» И снова тишина, только громко тикают большие стоячие часы в ореховом футляре с длинными золочеными цифрами на циферблате да с улицы доносятся громыханье повозки и крики разносчиков.
Нет, не этого ожидал барон от Урматеку! Что ему за дело до того, зачем Иванчиу покупает сад в Пьетрошице?! Барон хотел, чтобы Янку назначил цену, начал торговаться, и когда торг будет в самом разгаре, он тоже вставит одно-другое словечко, которое хоть и не решит дела, однако укажет, что хозяин все-таки он.
Брошенный на произвол судьбы, старый Барбу не знал даже, с чего начать. Больше всего смущала его и затрудняла необходимость назначить цену: откуда ему знать, какой величины у него сад и сколько за него можно спросить? С тех самых пор, как они повстречались с Урматеку, барону не приходилось чувствовать себя таким беспомощным и одиноким. На какой-то миг сбитый с толку всеми этими затруднениями и вынужденный с высоты своих мечтаний опуститься на землю, он было даже заподозрил: а не из-за того ли Янку оставил его одного, что перекинулся на сторону Иванчиу? Но и эту тень сомнения прогнало внезапно завладевшее бароном чувство, похожее даже на признательность надежному своему слуге, который столько лет верой и правдой оберегал его покой. Не было никогда ничего подобного! Вполне возможно, что он и хочет немножко помочь Иванчиу, потому и предоставляет все дело его воле, воле хозяина. Теплая волна доброго чувства захлестнула барона. В ушах его невольно зазвучал голос: «Для приданого покупает!» Он поднял на Урматеку ласковый признательный взгляд — на Урматеку, стоявшего непоколебимо, точно скала.
«Ну и добряк мой Янку!» — подумал барон, и ему захотелось сравняться со своим поверенным в великодушии. Задета была и его дворянская гордость. «Добряк-то Янку добряк, но не добрее же меня, чьи предки крестили детишек в десятках сел и сотню лет оделяли приданым всех девиц под Кымпулунгом». Барон почувствовал, что душа его напряглась, будто старинный лук. Вдруг им овладела решимость, и он, словно выпуская на простор стрелу, величественно вымолвил одно короткое и решительное слово:
— Продаю!
Барон полагал, что этим он прервет молчание и выведет из оцепенелости Урматеку и Иванчиу. Но Урматеку лишь бросил на Иванчиу быстрый, блеснувший сталью взгляд, а тот опустил припухшие, без ресниц веки в знак того, что все понял. И оба они продолжали молчать. Тягуче и жалобно ныл на улице разносчик, предлагая свой товар, маятник бесстрастно отмеривал время. Все было погружено в молчание, все, казалось, отяжелело, как земля.
Впервые в жизни барон Барбу почувствовал свое бессилие и горько пожаловался про себя: «Я — хозяин, а какую цену просить, не знаю. Слава богу, что Янку не подсказывает, а то я мог бы подумать, что он хочет меня обокрасть. Но доброе дело — оно всегда доброе. И либо делаешь его, либо нет!»
И, чтобы выйти с честью из трудного положения, старик взял в руки хрустальный шар, решив запросить столько, сколько плавает в воде паучков.
Прикрыв глаза, он встряхнул шар, будто перемешивал игральные кости, поднял веки, поглядел и быстро сказал:
— Пять тысяч!
— Ох и добрый вы, барин. И цена добрая! — тут же отозвался Урматеку, одобряя назначенную бароном цену, и повернулся к Иванчиу, который стоял, разинув рот. — Ну благодари, скажи, что целуешь ручки, и ступай себе восвояси. Купчую крепость и подписи я все выправлю. Ко мне ступай, там и поговорим!
Иванчиу ожидал цены раз в пять больше. Малый ребенок и тот не мог бы так просчитаться. К двери он пятился спиной, неуклюже сгибаясь в поклонах. Урматеку спокойно вышел за ним следом.
Барон Барбу был доволен и своей ловкой выдумкой, и еще больше тем спесивым благородством предков, которое так внезапно вспыхнуло в нем. Но прошло напряжение, и его мысли медленно, будто по воде, вновь поплыли в страну видений, где вырисовывался изящный силуэт домницы Наталии.