— Кто сегодня вечером видел у меня во дворе цыпленка?
— Какого цыпленка? — недоуменно отозвался Лефтерикэ среди всеобщего молчания.
— Молчи и ешь! Не твое дело! — оборвала брата Мица.
— Не приставай к нему, Мица, — сказал Янку, довольный, что у него появился собеседник. — Как какого? Неужто не знаешь?
Кукоана Мица выскочила из-за стола и убежала из столовой. Урматеку, ухмыльнувшись про себя, снова взял руку Катушки и, уже не отпуская ее, продолжал:
— Вчера вечером из Мициного курятника вылез один цыпленок. Пестренький такой, тощий, шея красная, крыльев и тех еще нету. А жадный — прямо страсть! Прыгает по ступенькам крыльца, ищет, чего бы клюнуть. Посмотрел я на него… (Все сидевшие за столом почтительно и с любопытством слушали. Кое-кто все еще жевал, смакуя последний кусочек, прежде чем отставить тарелку.) Только что мог найти этот курицын сын? Ничего, ведь ступеньки Мица подметала!.. И вдруг он увидал плевок. Клюнул и ничего не понял. Опять клюнул и опять не понял, можно этим добром поживиться или нет?..
— Ой, дядюшка, как бы ты на них хворь какую не нагнал! — На этот раз руку Урматеку взяла Катушка и легонько погладила ее. И впрямь наевшийся до отвала Лефтерикэ, въяве представив себе все, о чем повествовал Урматеку, начал бледнеть, словно получил удар под ложечку. Побледнел и Иванчиу. Оба они выпили по полному бокалу красного вина, стараясь прогнать неприятное ощущение.
— Клюет цыпленок, клюет и никак понять не может, что же это перед ним такое… — медленно и отчетливо продолжал рассказывать Урматеку, внимательно наблюдая, какое действие оказывает его рассказ.
Лефтерикэ будто кто-то сдавил горло рукой. Полоска щек, не заросшая бородой, побледнела. Он покачнулся, встал и вышел из-за стола. Иванчиу закашлялся — и у него подкатило к горлу. Тудорикэ глубоко вздохнул. Кукоана Лина достала треугольный кружевной платочек, благоухавший флердоранжем, и уткнулась в него. Урматеку торжествовал!
— Вот оно как! Такова и моя скудная пища!.. — Урматеку громко расхохотался. Ему стало весело и легко, Он отомстил всем, кто объедал его и будет объедать до конца дней, жадно чавкая и пачкаясь до ушей липким салом.
Теперь и Урматеку в первый раз за весь ужин прикоснулся к еде, отломил корочку хлеба, положил на язык и смочил глотком вина. Прохлада и свежесть, от которых повеяло самой жизнью, наполнили его рот и растворили эту чистейшую пищу. Янку успокоился, словно выпил целебное снадобье.
Он сидел с застывшей улыбкой и глядел в пустоту. Среди тишины, воцарившейся за столом, он чувствовал себя хозяином, ставящим присутствующих на место, когда бранью, а когда и жестокой шуткой. Он глядел на всех, словно никогда их не видел, рассматривал по очереди каждого: тусклые глаза, обрюзгшие, густо нарумяненные щеки, косо повязанные галстуки, серьги в дряблых и серых от старости мочках, щеки, выбритые в потемках, с торчащими островками щетины…
Урматеку зажмурился, чтобы ничего этого больше не видеть. Открыв глаза, он увидел на другом конце стола собственную дочь Амелику и удивился, будто совсем позабыл о ее существовании.
Девочка была мало похожа на него, разве что глазами. Издалека она вообще казалась вылитой кукоаной Мицей: пухлые губы, округлый подбородок, узкий лобик, каштановые волосы, расчесанные на прямой пробор и заплетенные в две косички, свернутые улитками вокруг ушей.
По мере того как она подрастала, особенно после того, как ее отдали в пансион, Урматеку стал чувствовать, что дочка все больше отдаляется от него. С нежностью вспоминал он те времена, когда малышка выбегала ему навстречу и запускала ручку в карман, не принес ли он ей «конфетку с девочкой» — так она называла шоколадки с картинками на обертке. В те времена они ладили. Он сажал ее на колени, подбрасывал до потолка, целовал, и играя с ней, и дурачась, чувствовал, что она его любит, что им хорошо вместе. Теперь же, что бы ни происходило, она при нем замыкалась и сторонилась его. Вот и сейчас он смотрел на нее с нежностью, словно прося прощенья, как будто чем-то ее обидел или сделал что-то неприятное ей.