Старик нащупывал в кармане ключ и, налегая плечом, открывал тугую, обитую железом дверь. За стеклом витрины в круглых жестянках из-под табака сияли драгоценности. Каких тут только не было колец, браслетов — с бриллиантами, с рубинами, но больше всего во вкусе более давнего времени — с бирюзой. На массивных золотых цепочках поблескивали медальоны, скрывающие чаще всего улыбающиеся женские личики. Встречались и вещицы, не имевшие никакой цены, дорогие лишь сердцу владельца. Много лет подряд Амелика видела, встречая вновь и вновь, два жалких молочных зубика, кривеньких, потемневших, оправленных любящим отцом в золото и превращенных в брелок для часов. Пришла нужда, и трогательный брелок продали вместе с цепочкой. Лефтер, великодушно закрыв глаза на не имеющий никакой цены пустячок, заплатил за золотую оправу.
Кукоана Мица, едва касаясь кончиками пальцев всей этой сияющей груды, отыскивала всегда один и тот же браслет и, едва слышно вздохнув, спрашивала:
— Все еще у тебя, дядюшка?
— У меня, — отвечал спокойно и сдержанно старик, лукаво и многообещающе подмигивая. Кукоана Мица в ответ улыбалась. Потом мать с дочкой помогали старику меняле запереть его сокровища, целовали ему руку и уходили.
Но среди многочисленной родни больше всех любил Амелику Лефтерикэ. Человек непритязательный, холостой, он довольствовался малым и не завидовал ни ей, ни Урматеку. Чем старше становилась Амелика, тем больше оказывалось у них общего. Все, что интересовало племянницу, было интересно и дядюшке, и, удовлетворяя свое любопытство по части всяческих хозяйственных умений, он, которому даже родная сестра Мица, внушала несказанную робость, не стесняясь, расспрашивал племянницу. Кукоану Мицу сердило его пристрастие к домашним работам. Ей не хотелось, чтобы у мужа, который и без того постоянно насмехался над ее братом, появился лишний повод для издевки.
Больше всего на свете Лефтерикэ любил посидеть в тихий послеобеденный час в чисто прибранной уютной комнате, глядя на лежащий на ковре солнечный прямоугольник, любуясь его яркими, будто ожившими красками. Любил он и отделанное кружевом и прошивками белье и разбирался в нем. В минуты особого расположения Урматеку кричал на весь дом: «Куда запропастился этот Столбик С Накидом?»
Дело дошло до того, что рисунок вязки сделался прозвищем Лефтерикэ. А ведь это Амелика учила его вязанью: как накинуть нитку на указательный палец левой руки, как поддеть ее потом крючком, набрать петли, связать плетешок. Она втолковывала ему, что после трех петель делается накид. Лефтерикэ был счастлив! Так и сидел бы он в уголке, вязал себе тихо-тихо, никто бы на него не кричал, а он ни о чем не думал! Но тут, как на грех, он понадобился Урматеку, и, чтобы не забыть урока, Лефтерикэ повторял по дороге, будто слова из песни: «Столбик с накидом! Столбик с накидом!» С этими словами и вошел он в кабинет. Вдосталь посмеялся над ним Урматеку, однако к рождеству Лефтерикэ уже вязал крючком.
Сближало их с Амеликой и то, что оба они не ведали кипящих в крови волнений юности, не томились в ожидании любви. Лефтерикэ уже минуло тридцать лет, ей едва исполнилось девятнадцать. Но оба они словно остановились на пороге детства, робея переступить его. В доме Урматеку, скупом и скудном на радости, где других развлечений, кроме каждодневных дел, мужских попоек и бабьих сплетен, не было, дядюшка с племянницей, робевшие перед жизнью и людьми, придумывали незатейливые забавы, как нельзя более соответствующие их характеру. Усевшись рядышком возле окна, они любили, например, играть в прохожих. Шедшие по правой стороне улицы люди принадлежали Амелике, по левой — Лефтерикэ. Играть они могли часами, загадывая: по чьей стороне пройдет народу больше, старых или молодых, мужчин или женщин? Главное наслаждение от игры было в том, что это они следили за людьми, а не люди за ними, чего оба они не любили и боялись. Можно было только диву даваться, над чем умудрялись они посмеяться! Ни у одного из них не было ни наблюдательности, ни острого глаза. Веселили их вещи самые что ни есть обыкновенные и бесхитростные: красный нос и заплетающаяся походка пьяного, горб у старушки, косичка, торчащая из-под камилавки священника. Что же касается нищих, то Лефтерикэ был к ним куда снисходительнее Амелики, которая, едва завидев нищего, пугалась, сама не зная чего, и торопилась оградить себя, повторяя слова, которые постоянно слышала от родителей. «Работать надо! Работать! Нет у нас денег, нет!» — повторяла она холодно и отчужденно, хотя никто ее ни о чем не просил, да и нищий был еще на другом конце улицы.