Она опять крепко сжала руку Кислякова и, не отпуская ее, долго лежала неподвижно, с закрытыми глазами. Кисляков в ответ тихонько шевелил своей рукой в ее руке, чтобы не казаться бесчувственным и безразличным зрителем, которого посадили и заставили няньчиться с больным.
— Может быть, дать еще валериановых капель? — спросил Аркадий.
Лицо Тамары раздраженно передернулось. Она сделала нетерпеливое движение, как бы не зная, куда деваться от надоедливых, заботливых приставаний. Потом, пересилив себя, сказала:
— Дай фенацетину.
— У нас нет его, — ответил Аркадий.
— Если нет — значит, надо купить.
Кисляков чувствовал, что он должен был бы вскочить и сказать: «Давай я схожу…».
Но он не вскочил и не сказал, — тем более, что рука Тамары крепче сжала в это время его руку, точно она была рада случаю хоть минуту отдохнуть от заботливых ухаживаний Аркадия.
Аркадий вышел. Тамара сейчас же сбросила с головы полотенце, положила поверх одеяла свои круглые руки и смотрела на Кислякова тем странным взглядом, перед которым он терялся и не знал, как держать себя.
— Так для вас Аркадий дороже всего на свете? Вам только с ним интересно вести беседу или с теми женщинами, которые чем-нибудь замечательны, завоевали себе положение? — говорила Тамара, глядя на Кислякова все тем же взглядом. Она взяла его руку и тихонько притягивала ее к себе.
Кисляков не знал, что отвечать, и решил смотреть на нее таким же молчаливым взглядом, каким смотрела она на него. Она могла истолковать его как ей угодно, и в то же время он подавался к ней за ее рукой, так что через несколько времени его лицо было на вершок от ее лица.
— Итак, я для вас — только безразличная родственница? — сказала Тамара.
Он видел близко перед собой ее глаза, ставшие огромными, и вздрагивающие ноздри. Он даже попробовал сделать, чтобы у него ноздри так же вздрагивали, что, повидимому, означало страстную натуру.
— Только родственница? — повторила тихо Тамара.
А рука ее, уже сильно дрожавшая, притягивала его к себе все больше и больше, пока он вдруг не почувствовал на своих губах холод ее мокрых раскрытых губ.
Все случилось совершенно неожиданно… Он только помнит, что при стуке входной двери неловко отскочил, зацепился ногой за ковер и чуть не полетел носом в раковину умывальника. Благодаря этому у него уже не было времени спокойно, попрежнему сесть на постель, и он успел только сесть на стул около окна.
Это вышло глупо: почему при муже сидел на постели, а сейчас — за десять верст от нее на стуле?
Аркадий даже удивленно посмотрел на них обоих и спросил:
— Что это, опять поссорились?
— Да, — сказал Кисляков и стал прощаться.
XXVII
Он шел домой, не чувствуя под собой земли, точно буря, которой он не ждал, о которой он не думал, подхватила его.
У него была одна только мысль, — что, оказывается, он способен на сильную страсть, затмевающую рассудок и побеждающую все на своем пути.
Он может притти к Аркадию и сказать:
«Суди меня как хочешь, но я был честный человек и остался им. Я тебе заявляю совершенно открыто, что на меня налетела страсть, которая сильнее меня, сильнее всего на свете. Это — мое несчастье и величайшее счастье, потому что я чувствую, что я еще живу. Это не то, когда человек не устоял от слабости воли, беспринципности и отсутствия задерживающих центров, это от высшего подъема жизни, которая в таких случаях делает человека безумцем, способным на величайшее преступление».
Вот что он сказал бы Аркадию, если бы тот сейчас был около него.
Лишь бы у Тамары оказалось такое же сильное к нему чувство.
Его только на мгновенье испугала мысль, что вдруг она с этого момента не сможет ни минуты оставаться с Аркадием под одной кровлей и сделает это как-нибудь грубо и жестоко. А главное — он не успеет сказать Аркадию: «Суди меня как хочешь…» и т. д.
Но он успокоил себя тем, что Тамара без предупреждения его не сделает решительного шага.
Наутро он проснулся рано и с увлечением, какого у него давно уже не было, работал целый час над проектом реорганизации своего учреждения.