Взносы собирались довольно туго. Но вожди прибегали к психологическому воздействию и доказали на деле, что каждый из членов в отдельности при всем желании не может, например, купить мяча для футбола (вопрос, стоявший особенно остро перед каждым из членов) или того же арбуза. Если же отряд будет располагать своим фондом — мяч и какой угодно арбуз будет в их руках. Что и было сделано. Этот арбуз — огромный, белый, с вырезом во весь бок — был куплен нарочно, чтобы наиболее ярким примером победить косное сознание масс. Его ели в коридоре на полу, разрезая на полукруги кухонным ножом. Щеки всех членов отряда были измуслены почти до глаз, потому что каждый выгрызал свою порцию до белого мяса, въедаясь в полукруг арбузной корки. А около вертелись натансоновские собаки, пробовали нюхать бросаемые корки и в недоумении отходили.
— Второй номер газеты выпускаем через неделю, — сказал Саня Тузиков. — Товарищ Цибиков озаботится собиранием материала.
Собрание закончилось. Визг на дворе сразу удвоился.
XXIX
Для Ипполита Кислякова существование отряда было той ложкой дегтя, которая отравляла все его существование. Благодаря дружбе с Полухиным, он почувствовал, что воскрес, что новая жизнь приемлет его, как своего. На службе он уже чувствовал себя совсем перешагнувшим на другой берег. На старом берегу остались только его ветхие одежды. И хотя фальшивка продолжала быть фальшивкой в силу позднего его перехода на другой берег, все же он не чувствовал к себе отношения, как к чуждому элементу.
И только дома дежурства и общественность в виде домовых собраний, а особенно выступления отряда, говорили ему о том, что, кроме ветхих одежд, на том берегу осталась еще и одна нога его.
Отряд как бы являлся всевидящим провидением, которое вскрывало и грозило вскрыть даже самые тайные грехи его жизни и его классового лица.
Сегодня выходка отряда была особенно для него болезненна, потому что он уже приготовил проект для Полухина и должен был его передать, что окончательно укрепляло его веру в свое перерождение.
Кисляков приходил теперь на службу не с тягостным чувством, как прежде. Прежде он невольно опускал глаза, когда встречался с только что поступившим тогда Полухиным, как будто он — интеллигент — занимает незаконное место, и его выбросят, как только разберутся.
Он чувствовал теперь спокойную уверенность и прочность жизни, когда открывал тяжелые двери музея и слышал его знакомый, полуцерковный запах. Он входил в учреждение с таким чувством, как будто был здесь чем-то вроде хозяина.
Он уже не сжимался от мысли встретиться в коридоре с новым директором и не старался пройти незамеченным им. Теперь это был не чужой, враждебный ему человек, а почти близкий друг. И симпатии Кислякова распространялись уже на весь пролетариат. Для самого себя он формулировал это так:
«Вот тебе и некультурные люди: они лучше культурных разбираются в человеке и в деле. При культурных я заведывал никому не нужным иконописным отделом, а при некультурных я делаю большое и живое дело».
В соответствии с этим у него совершенно изменилась точка зрения на интеллигенцию. У него стало против воли, совершенно бессознательно, зарождаться к ней презрительное отношение, как к классу, остающемуся на том берегу и органически неспособному перейти в новую жизнь, как перешел он, Ипполит Кисляков.
Он с необычайной чуткостью, по строю фразы, по незначительному душку идеализма, сразу определял интеллигентов или интеллигентщину. Он мерил это тем, как посмотрел бы на это Полухин или любой пролетарий.
В особенности для него были невыносимы манеры Марьи Павловны, ее лорнет и французский язык. Он не понимал, как сама она не замечает, насколько она смешна в своей беличьей горжетке, в которой она сидит во время работы, и с своими французскими фразами, на которые всегда оглядывается человек в синем фартуке. Он теперь старался не встречаться с ней лицом к лицу, чтобы не приходилось прикладываться к ручке и отвечать по-французски.
Когда он смотрел на унылую, монашескую фигуру Галахова и барскую осанку Андрея Игнатьевича, он с удивительной ясностью видел их непригодность к новой жизни: они ни в чем ни на волос не могут изменить себя и при этом, когда видят в других изменения, то, «с высоты интеллигентского идеализма», считают, что человек изменил себе, что он — предатель.
В особенности дико для него было слышать суждение Марьи Павловны о том, кто как был одет на прошлом концерте и у кого был безвкусный галстук. А ведь он помнит, как он сам краснел перед самим собой, когда ему приходилось надевать дешевенький советский галстук искусственного шелка, защемляемый такою же дешевой эмалированной застежкой. Или когда он принужден был надевать к визитке черные брюки, а не в полосочку.