Кислякову пришла мысль, что если она отошла от него, то это только к лучшему, так как он развязался с ней без всяких драм и столкновений, потому что, кроме новизны, в ней не было ничего для него привлекательного.
Но когда он представил себе, что кто-то другой может обладать ею, что она к нему будет радостно выбегать навстречу или, оставшись с ним наедине, повернется к нему спиной и позволит себя целовать сзади в шею, вздрагивая при этом с пылающими щеками, — когда Кисляков представил себе это — жестокая ревность острым ножом резнула ему по сердцу, и у него потемнело в глазах. Ему показалось, что он в этот момент может убить, зарезать.
— Но ты все-таки любишь меня?
— Конечно, — ответила Тамара, наматывая на палец ниточку.
— Тебя никто из мужчин не интересует?
— Я же вообще к мужчинам равнодушна, ты это знаешь.
— А почему же ты такая странная?..
— Потому, что меня мучит наша ложь.
— Что же, значит, надо прекратить эту ложь? — спросил с забившимся сердцем Кисляков.
Тамара молчала, бросив ниточку и рассматривая пальцы своих больших рук.
— Значит, нам надо разойтись?
— Я не говорю этого. Боже мой, как я волнуюсь. Ну, мне надо итти.
Тамара слегка прикоснулась губами к его щеке и, легко выскользнув из его рук, убежала из дома.
LIV
До первого октября, т. е. до дня рождения Аркадия оставалось три дня. Кисляков, измучившийся неизвестностью отношений Тамары к нему, пошел к Аркадию, чтобы переговорить окончательно с Тамарой и пойти даже вплоть до того, чтобы предложить ей обо всем сказать Аркадию и переехать к нему в новую комнату, так как он потерял весь покой при мысли, что Тамара может ему изменить, хотя этого он не допускал. Она ведь говорит, что мужчины для нее безразличны, что она к нему только чувствует страсть.
Когда Кисляков подошел к дверям квартиры Аркадия, он с досадой услышал оживленные мужские голоса, а в эти голоса врывались голос Тамары и ее смех, каким она смеялась, когда бывала в приподнятом настроении.
Он вошел и прежде всего увидел недовольное лицо Тамары, с каким она вглядывалась через стол при стуке входной двери в темноту передней, чтобы увидеть, кто пришел.
За столом, заставленным остатками блюд и наполовину опорожненными бутылками, сидели несколько человек чужих мужчин и Аркадий. Здесь был дядя Мишук, который в первый день приезда привез Тамару в дождь на машине, потом Миллер, кинематографический режиссер, от которого теперь зависела ее карьера, и, наконец, высокий молодой человек в кавказской суконной рубашке с мелкими частыми пуговками.
Тамара с раскрасневшимися щеками сидела на диване, очевидно, пересев туда с хозяйского места. А мужчины оставались на стульях.
Кислякова поразило выражение лица Тамары. Когда она увидела, что это он, у нее появилось легкое смущение, она на секунду потерялась и без всякой нужды, передвигая на столе бутылки и стаканы, спросила, не хочет ли он есть.
Она избегала взглядывать на Кислякова. Он хотел хоть на секунду остановить на себе ее взгляд, встретиться взглядом с ней в упор и не мог. Ее глаза встречались с ним только в тот момент, когда она обращалась к нему с вопросом, и она опускала их или отводила в сторону, когда он отвечал ей на вопрос.
Аркадий, уже пьяненький, при его появлении встал из-за стола и, не замечая, что ему под ноги попала упавшая с колен салфетка, пошел к нему навстречу.
— Я сегодня счастлив! Около меня собрались все мои друзья. Вот дядя Мишук, вот Левочка, о которых ты слышал. Левочка сегодня приехал из Смоленска. А вот наша судьба и наше провидение — Густав Адольфович Миллер, который обещает сделать из Тамары величайшую артистку.
— Величайшей артистка я не обещал сделать, я обещал сделать большую, — сказал Миллер.
— Все равно, ты сделаешь «большую», а она сама доделает остальное, — сказал Аркадий. Потом, указывая Миллеру на Кислякова, продолжал: — А это мой старейший друг. Друг — это священное слово, которого современность не понимает. Н-не понимает! Если бы такая дружба соединяла всех нас, все было бы иначе.
Миллер со снисходительной иронией по отношению к Аркадию и с вежливым достоинством к незнакомому гостю встал из-за стола, бросив с колен салфетку на стол.
— Познакомься с ним… и с теми… Это редкие люди… Если бы все были такие, мы бы не погибли… Мы бы…
Аркадий сделал какой-то неопределенный жест над головой и тяжело сел на свой стул, что-то шаря у себя на коленях, — очевидно, ища салфетку. Не найдя ее, он сказал:
— Я никогда не пил, а вот теперь запил. Это значит, что со мной дело кончено! Катись уж до конца, по-русски. Все равно нам теперь не встать. Я рад хоть за нее.