Тамара каждую минуту обращалась с какой-нибудь фразой к Миллеру: она то вспоминала случай на съемке, то спрашивала, как ей держаться в том или ином месте ее роли.
Миллер, потрогивая своей пухлой рукой стаканчик, как бы несколько стеснялся того приподнятого состояния, в каком была Тамара, как стесняется учитель слишком восторженного поклонения со стороны своей ученицы.
Он старался меньше и короче встречаться с ней глазами и больше смотреть на стаканчик вина, который он продолжал потрогивать и повертывать на скатерти.
Кислякову были противны его европейская самоуверенность, белые, рыжеватые ресницы и холеное сытое лицо. Он был в дорогом заграничном костюме и, по-модному, в туфлях и чулках с подобранными в них широкими штанами, в которых он имел вид иностранного туриста. И в этом костюме точно сквозило европейское презрение к советским, плохо одетым людям, с почтительным вниманием слушавшим его.
Он, не стесняясь своего акцента, владел разговором.
Кисляков сел за стол перед налитым ему стаканом вина и мрачно сидел молча. Он нарочно придал лицу такое выражение, чтобы Тамара заметила его настроение.
Действительно, она тревожно несколько раз взглядывала на него, уже сама делала попытки заставить его посмотреть на cебя. Задавала ему вопросы, но теперь уже он взглядывал на нее только в тот момент, когда отвечал ей, и сейчас же отводил свой взгляд. Она даже встала, подошла к нему и была преувеличенно нежна, как она была нежна с Аркадием в первое время их знакомства.
Так как было очень накурено, то мужчины вышли курить в коридор, чтобы можно было открыть окно в комнате. Кисляков вышел первым, как будто боялся, чтобы Тамара не подошла к нему. Он сделал это нарочно, и она заметила, даже тревожно посмотрела ему вслед.
В коридоре зашел разговор о работе Миллера, об артистической среде, о женщинах.
— Русская женщина потеряла все точка опоры, — сказал Миллер. — Имей три пары шолковых чулок, и ты будешь иметь женщину, — на крайний случай еще флакон заграничных духов.
Дядя Мишук и Левочка улыбнулись, так как им, очевидно, казалось неловко не соглашаться с иностранцем.
— Вы пробовали? — спросил Левочка.
Миллер, затянувшись трубкой, только кивнул сверху вниз головой и сказал:
— Достатошно было…
— Да он молодец, ей Богу, — сказал, весело засмеявшись, дядя Мишук.
— Ну, а как, у вашей протеже есть несомненный талант? — спросил Левочка.
Миллер медленно оглянулся на дверь, потом перевел свои равнодушные белесые глаза на спрашивавшего и посмотрел на него с таким выражением, которое говорило, что, если бы не близость заинтересованного лица, он выразился бы о ней соответствующим образом.
— Нога хороший… — сказал он и засунул трубку в рот.
Левочка засмеялся, а дядя Мишук опять сказал:
— Ей-Богу, он хороший парень!
Когда все вошли в комнату, Тамара посмотрела на Кислякова и ушла в спальню.
Аркадий, взяв Миллера за пуговицу и не отпуская его от себя, что-то рассказывал ему у окна.
Кисляков видел взгляд Тамары и понял, что она пошла с тем, чтобы он пришел к ней туда, но он сделал вид, что не заметил ее взгляда. Его возмутило то, что Миллер сказал про ее ноги и про шелковые чулки. Взять бы и закатить пощечину. И еще больше его возмутило, что он не только не дал пощечины, а даже улыбнулся, когда тот при этой фразе встретился с ним глазами. Улыбнулся безотчетно, как русские улыбаются из вежливости при разговоре гостя-иностранца.
— Ипполит Григорьевич, пойдите сюда! — послышался из спальни голос Тамары.
— Пойди, пойди, посекретничай, — сказал Аркадий, нетвердой рукой толкнув друга по направлению к двери.
Кисляков пошел. Тамара стояла у туалетного стола, около которого только что поправляла волосы и красила губы. Она стояла спиной к столу и лицом к двери.
— Что это значит? Что с тобой? — спросила она тревожным шопотом, но в то же время тоном выговора.
— Ничего, — сказал Кисляков.
— Как «ничего»! Я же вижу.
— Ну и прекрасно, если видишь.
Она долго пристально смотрела прямо в глаза Кислякову, а тот делал вид, что не замечает ее взгляда, и взял со стола свой кинжал, который она брала у него вместо ножниц, когда они собирались в театр.
Он видел, что сила переместилась, что теперь не он, а она ищет его взгляда, и продолжал быть неприступным.
Тамара взяла из его рук кинжал и положила его на стол.
— Это моя вещь, — сказал упрямо Кисляков и хотел его положить в карман, но Тамара настойчиво взяла у него из рук и опять положила кинжал на стол, как бы с тем, чтобы ее собеседник не отвлекался.