— Да стой, куда ты валишь столько! — крикнул Кисляков как бы с оттенком недовольства и в то же время видел себя со стороны, как он спокойно, как с давнишним приятелем, говорит с Полухиным, вместо того, чтобы испуганно благодарить и отказываться, как всегда делает обыкновенный гость, не связанный с хозяином узами дружбы и стесняющийся.
После обеда Полухин опять взглянул на часы и взял со стола растрепавшуюся тетрадь с завернувшимися углами.
— Ну, пошли.
Кисляков поблагодарил старушку, попрощался с ней, и они вышли.
— Мне сюда, — сказал Полухин, когда они дошли до перекрестка, на одном из углов которого ломали старый, каменный дом, длинный, похожий на казармы. Пыль и известка оседали тонким белым слоем даже на противоположном тротуаре.
— Вот только при коммунизме возможно быстрое обновление, — заметил Кисляков, глядя на ломаемый дом, — а при институте собственности эта развалюшка так бы и стояла еще десятки лет. И так во всем.
— Правильно.
Друзья попрощались. Кисляков пошел к себе, чтобы вечером итти к Аркадию. У него было то состояние внутреннего подъема, от которого ноги идут как бы сами, не чувствуя земли, и все вокруг кажется хорошо.
С этого времени он стал часто заходить к Полухину и все больше знакомился с бывавшими у Полухина коммунистами и входил в их круг, как свой человек.
XXV
Ипполит Кисляков через несколько дней пошел к Аркадию, чтобы повести их обоих в ресторан обедать, как он хотел.
Но оказалось, что от оставленных Еленой Викторовной ста рублей у него осталось уже шестьдесят пять. Куда выскочили тридцать пять — было никому неизвестно, и прежде всего самому Кислякову.
Тем не менее он пришел к Аркадию с предложением отправиться в ресторан обедать. Аркадий и Тамара с удовольствием согласились. И они пошли.
Кисляков хотел повести их в какой-нибудь недорогой, но, когда они проходили мимо большого ресторана с зеркальными окнами, с пальмами за ними и с разноцветными абажурами — розовыми, желтыми, — Тамара с приятным удивлением спросила:
— Неужели мы сюда идем?
Кислякову невозможно было сказать: «Нет, не сюда, — мы идем туда, где похуже и подешевле», и он сказал, что сюда. Но сердце у него сейчас же тревожно сжалось и пропустило один такт.
Они разделись, прошли по широкой, с толстым ковром, лестнице наверх. Кисляков занимал их разговором и с видом завсегдатая весело оглядывался по залу, ища, где бы сесть, в то время как свободные официанты следили за его взглядами и срывались с места, как только он останавливался глазами на каком-нибудь столике.
По их услужливым движениям было видно, что они ожидают хорошего заказа и хороших чаевых. Хотя на стене висел плакат, говоривший о запрещении чаевых, но люди, приходившие сюда, чтобы хорошо пообедать и получить все скоро и исправно, обычно делали вид, что не замечают этого плаката. Также не замечали его и официанты.
Чем у Кислякова было внешне веселее лицо, тем сердце стучало все тревожнее и тревожнее, как будто он шел к карточному столу с крупной игрой, где рисковал спустить добрую половину своего состояния.
А когда официант подал стулья, смахнув салфеткой со стола, и положил две больших карты кушаний и вин, Кисляков почувствовал, что он, очертя голову, уже поставил крупную ставку. И остановиться уже нельзя.
Он вежливо пододвинул карточки даме и даже сам с веселым и беззаботным видом наклонился, но глаза его против воли следили, на каких кушаньях и винах останавливается Тамара и сколько они стоят.
Он все еще был весел, но с каким-то уже нервным оттенком, — уже чаще снимал и опять надевал пенснэ, что всегда у него служило признаком нарушенного равновесия, а один раз в рассеянности скомкал салфетку и хотел вместо платка положить в карман. Но официант его удержал.
Когда подали обед, и гости оживленно занялись едой, он против воли мысленно считал, сколько на самый худой конец останется у него денег, и как он просуществует до конца месяца.
Эта постоянная тревога сделала, наконец, то, что он перестал улыбаться, стал еще больше рассеян, и ему казалось, что официанты давно прочли все в его душе, — и он уже избегал взглядывать на них.
Тамара, надевшая новый жакет, веселенькую, надвинутую низко на глаза шляпку и шелковые чулки, весело оглядывалась по сторонам и улыбалась своим собеседникам. Она, видимо, была очень довольна оттого, что они обедали по-богатому. И в ее взглядах, какие она иногда бросала на Кислякова, сквозило удовольствие и гордость.
— Как здесь красиво и уютно, — сказала Тамара, кончив горячее — селянку из осетрины — и оглядываясь по сторонам.
— Да только здесь и можно хорошо отдохнуть, — сказал Кисляков.
— Ты нас очень балуешь, — мы там совсем отвыкли от всяких ресторанов.
— Вот это и хорошо, — сказал Кисляков, и сам подумал, что, может быть, Аркадий предложит платить пополам; тогда у него не так велика будет брешь в бюджете. Иначе — скандал.
От этих мыслей он совершенно лишился аппетита и ничего не ел. А кушанья для себя выбирал наиболее дешевые, но с таким видом, как будто это — как раз то, что он давно уже искал.
— Куда же мы отсюда? — спросил он, когда был уже заказан счет. И ждал с замиранием сердца, что Тамара скажет: «Поедемте куда-нибудь на автомобиле».
Но Аркадий предложил пойти к ним домой, и Тамара согласилась.
Когда подавали счет, Кисляков старался не смотреть в сторону Аркадия, чтобы не давать своим глазам наблюдать, полезет его друг в карман за бумажником или нет.
Аркадий сунул руку в карман.
— Ты что это? — поспешно спросил Кисляков.
— Пополам расплатимся, я думаю…
— Не изволь, не изволь. Ты у меня в гостях, — сказал Кисляков и протянул руку за поданным счетом. Его глаза прежде всего искали итога. Итог оказался больше, чем он подсчитывал в уме, когда занимал разговором друзей. Он забыл, что вина считаются вдвое. Получилась сумма в двадцать пять рублей. Два рубля еще нужно было дать официанту, а там швейцару. И, значит, в его финансовых делах будет брешь в тридцать рублей.
А главное, у Тамары сложилось впечатление, что у него много денег, и она будет считать, что для него ничего не значит выбросить на какие-нибудь пустяки пять-десять рублей.
Они шли к площади. Кисляков вдруг увидел, что на ней стоят вечно пристающие продавцы цветов, и крикнул Аркадию, что направо, переулком, будет ближе пройти, чем через площадь.
Но крикнул так испуганно, как если бы на Аркадия наезжал автомобиль, которого он не видел. И Аркадий действительно в испуге отпрыгнул назад при его окрике.
Домой пришли уже под вечер и, не зажигая огня, уселись втроем на диван.
Тамара была очень нежна с Аркадием. Кислякову показалось, что эта нежность имеет и к нему какое-то отношение. Вероятно, если бы его не было здесь, она не проявляла бы такой нежности к мужу, которого видит каждый день.
— Как хорошо, что в таком настроении не думаешь ни о чем неприятном, — сказала она, очевидно разумея под неприятным свои неудачи с поступлением на сцену и связанные с этим тяжелые минуты.
Положив руку Аркадия к себе на плечо, она гладила и терлась о нее щекой, а глаза ее изредка взглядывали на Кислякова.
Зазвонил телефон. Тамара встала.
— Я занята, — сказала она резко с легкой гримасой.
— Кто это? — спросил Аркадий.
— Это одна подруга.
Тамара опять села на диван, но настроение ее изменилось, и она сказала с тоской:
— Неужели я не пробьюсь на сцену? Неужели никогда этого не будет?
— Будет, будет. Я в этом уверен, — сказал Кисляков. — Вот тебе моя рука на счастье.
Тамара взяла его руку, сжала ее, потом задумчиво погладила. Аркадий же смотрел на них с улыбкой, как на детей, и был горд и рад, что два самых близких ему человека сидят, как брат и сестра.
Ему только было странно, что они все еще не могут привыкнуть друг к другу. Они точно боялись остаться вдвоем на диване, и, когда Аркадий по своей привычке говорить на ходу прохаживался взад и вперед по комнате, они в один голос звали его на диван.