— Зачем ты встаешь? Так уютно, когда сидим все вместе, — говорила Тамара, сейчас же сама вставая с дивана.
Аркадий служил для них своего рода соединением: когда он был вместе с ними, Тамара, как бы из-под его защиты могла взглядывать на Кислякова, гладить его руку, что было, конечно, неудобнее, если бы они сидели вдвоем, а не все вместе.
— А сама-то куда вскочила? — говорил Аркадий.
— Я не хочу без тебя сидеть.
— Что, вы боитесь, что ли, друг друга? Что я вас никак не приучу! Ты не представляешь себе, как я сейчас счастлив, — говорил он, обращаясь к другу. — Когда вы говорите друг другу «ты», я испытываю большую радость.
— Мне даже самому странно, что на Тамару я, при всем желании, не могу смотреть, как на женщину, — сказал Кисляков.
Говоря это, он с улыбкой взглянул на Тамару, как бы желая обрадовать ее своим полнейшим бескорыстием и чистотой.
Ее глаза смотрели на него. Но она ничего не сказала, не ответила на его улыбку и, о чем-то задумавшись, стала смотреть в сторону.
Кисляков почувствовал, что она чем-то недовольна, и хотел поймать ее взгляд, но она не смотрела на него.
— Я еще потому так рад вашей дружбе, что Тамара теперь меньше стремится к обществу своих подруг. Только вы все еще почему-то дичитесь друг друга.
— Нельзя же так скоро привыкнуть. — сказала Тамара.
— А вы привыкайте.
И, когда Кисляков встал, чтобы попрощаться, Аркадий шутливо соединил их головы и сказал:
— Ну, поцелуй его хоть раз, своего нареченного брата.
Тамара обняла за шею Кислякова и поцеловала его просто, как сестра, но только слишком поспешно отстранилась.
— Страшно все-таки? — сказал Аркадий, уловив ее движение.
— Вот привыкну, тогда не будет страшно, — ответила Тамара.
И правда: некоторое время спустя она уже свободно и просто, как сестра, здороваясь, целовала Кислякова, когда он приходил.
Она обычно приходила с биржи в состоянии полного отчаяния. Аркадий ее сердил тем, что относился к ее неудачам недостаточно серьезно.
— Он все смотрит на меня, как на маленькую девочку, которую оставили без игрушек. Как он не может понять, что передо мной глухая стена! — говорила в волнении Тамара. — Как он не может понять, что это ужас. Мне хочется иногда расшибить себе голову о стену. Я хочу делать то дело, каким я могу проявлять себя. А он этого не понимает.
— Да я понимаю, — говорил виновато Аркадий, — но что же делать?
— Ах, «что делать»?! — живо вскидывалась с неожиданной злобой Тамара. — Вот это другой вопрос. Другие находят, что делать.
— Кто «другие»?
— Вообще другие… Кто смотрит проще на вещи… И мне иной раз хочется наплевать на все. Раз меня не существует в жизни, как человека, то для меня все равно.
— Опомнись, что ты говоришь!
— Нечего мне опоминаться! Говорю и буду говорить.
В это время всякие утешения Аркадия вызывали в ней только большее раздражение. Но она поддавалась успокоениям Кислякова, который всегда говорил, что рано или поздно она выйдет на сцену. Он, обняв ее за плечи, начинал развивать всякие утешительные перспективы, и она затихала, поддаваясь его успокоениям.
— Какая-то абсолютная пустота, — говорила Тамара. — Понимаешь, внутри, во мне ничего нет, И это ощущение мучительно! Хочется хоть чем-нибудь его заглушить. Я понимаю, почему люди пьют и… вообще все такое… Хоть на минуту заглушить сознание. Я Аркадию говорила, что страшно рада встрече с тобой. В тебе есть чуткость, теплота, какой я не видела… у других. Все такие животные! Я сама просто смотрю на вещи, но я всегда различаю, когда от человека остается приятный или неприятный осадок. Хуже всего, когда осадок остается отвратительный. А он отвратительнее всего, когда встречаешься с пустотой. Ты думала — около тебя человек, а это пустота, тогда как я от своей пустоты бегу!
Чем дальше, тем больше она становилась раздражительной при всяком замечании Аркадия и успокаивалась только тогда, когда Кисляков начинал ее убеждать и уговаривать. Иногда, когда он вставал с дивана, чтобы итти домой, она нервно схватывала его руку и говорила:
— Не уходите!..
Аркадий теперь всегда посылал Кислякова успокаивать ее в минуты ее угнетенного состояния.
— Пойди, она тебя больше слушает, — говорил он.
XXVI
Один раз Кисляков пришел, когда Аркадия не было дома. Тамара ходила по комнате. На плечах у нее был белый шелковый платок с длинной бахромой, спускавшийся ниже колен. Она запахнула его на груди, точно ей было холодно.
— Ну, как твои дела?
— Мои дела никак… Мне все равно, — сказала раздраженно Тамара.
Она стояла перед ним, держа руки на груди под платком, и странно-загадочно смотрела на него.
— А где же Аркадий?
— Его нет дома.
— Так ты что же, одна тут сидишь?
— Да, я одна…
У Кислякова сильно забилось сердце.
Глаза ее продолжали так же смотреть на него.
Но ему пришла мысль — не подумала бы она, что он нарочно пришел, когда Аркадия нет, и не заподозрила бы его в нечистых намерениях. Почему она так смотрит на него?
— А я думал, что он уже дома, — сказал он.
Тамара еще некоторое время смотрела на него молча, потом отошла и стала нервно чертить пальцем по отпотевшему стеклу.
Кисляков, не зная, что делать, подошел к ней и взял из-под платка ее руку. Она отдала ему ее и быстро повернулась. Опять ее глаза странно смотрели на него.
Кисляков сейчас же выпустил руку. Ему пришла мысль, что она хочет испытать его порядочность. Если он слишком нежно будет гладить ее руку, она потом скажет Аркадию: «Я не представляла себе, насколько современный интеллигент подл: пусть даже это будет жена его лучшего друга, но если она под влиянием неудач окажется в истерическом, неуравновешенном состоянии — он не пропустит случая и сделает самую большую подлость и предательство по отношению к своему другу».
Эта мысль так спутала все настроение Кислякова, что он не знал, как держать себя с Тамарой.
Она спрятала подбородок в платок и исподлобья загадочно смотрела на него.
— Что ты так странно смотришь?
— А как же мне смотреть? — сказала она, сделав к нему шаг.
Кисляков вынул папиросы и закурил. Тамара смотрела, как он закуривает, потом опять взглянула на него.
— Я вас очень ждала, — сказала она, — а вы совсем не рады мне.
— Я не рад? Откуда ты это взяла?
— Я для вас совершенно безразлична.
— Откуда ты это взяла?
— Вы сами сказали один раз.
— Я сказал, что не могу смотреть на тебя, как на женщину.
— А как же?
— Как на сестру.
— Когда мужчина так говорит, он этим только в приятной форме прикрывает свое безразличие. Конечно, если бы я была знаменитой артисткой, я не была бы так безразлична, а теперь что я такое?..
Она резко повернулась от него и стала опять спиной к нему.
Кисляков знал, что женщина повертывается к мужчине спиной в двух случаях: или когда она оскорблена, или когда хочет предоставить ему большую свободу действий. Кисляков мог бы теперь свободно обнять ее сзади за шею, мог бы прикоснуться губами к ее белой, пухлой шее, точно перерезанной ниточкой, но он решил на всякий случай быть осторожным. Тамара тогда расскажет Аркадию: «Вот — единственный честный человек и друг, который никогда не изменит и не предаст тебя; для него среди общего разложения интеллигенции сохранились еще высшие ценности в жизни, есть воля и задерживающие центры».
«А почему ты знаешь?» — спросит Аркадий.
«Потому что я в твое отсутствие решила его испытать и притвориться беспринципной женщиной, как мои подруги, о которых ты ему говорил. И он ничего себе не позволил, был крепок, как скала».
Так как он задумался об этом, то довольно долго стоял сзади Тамары совершенно молча.
Она, наконец, с удивлением оглянулась на него и, отойдя от окна, раздраженно села на диван.
В это время отворилась дверь и вошел Аркадий.
— А, наконец-то ты! — воскликнул Кисляков. От неловкости он сказал преувеличенно радостно, чтобы Аркадий не подумал чего-нибудь, увидев их вместе. Но это вышло совершенно нелепо, точно Тамара ему смертельно надоела своей бессодержательностью, и он был искренно рад приходу друга, выручившего его.