Вдруг кто-то позвонил три раза. Это к нему. В коридоре, как всегда, залаяли собаки, и целый десяток голов высунулся в двери, чтобы спасти от собак, если это окажется посторонний человек. Мещанка высунулась в туфлях на босу ногу раньше всех.
Кисляков, недоумевая, кто это может быть, пошел открывать дверь. У него мелькнула мысль, что вернулась жена. Это было бы более чем некстати. А может быть — как раз кстати, потому что он ей тогда скажет сразу все.
Он открыл дверь и, онемев, не знал, что ему делать, что сказать. На пороге стояла в опущенной низко на глаза знакомой шляпе Тамара.
Человеческая мысль отличается необычайной, поистине молниеносной, быстротой. В то короткое мгновение, которое прошло с момента открытия двери до его первого слова, обращенного к Тамаре, у него, как электрические искры, пронеслись в мозгу мысли о значении ее появления у него, да еще утром, когда нет и одиннадцати часов.
Его прежде всего, как обухом, ударила мысль, что она уже рассказала все Аркадию, порвала с ним и пришла к нему жить, не зная того, что он женат. Она еще, пожалуй, привяжется теперь к нему со всей силой молодой страсти. На какие средства ее тогда содержать? Где ее устроить?
Все это промелькнуло в его голове в одно мгновение.
— Ты какими судьбами? Одна или с Аркадием? — воскликнул с радостным удивлением Кисляков, чтобы соседи слышали и подумали, что это его родственница.
— Я шла сейчас на биржу, и мне захотелось посмотреть, как ты живешь, — сказала Тамара. — Можно?
У Кислякова отлегло от сердца: по крайней мере она хоть не бросилась к нему на шею при всех соседях и не сказала: «Возьми меня от мужа, я не могу с ним жить».
— Великолепно, входи скорей!
Он увидел даму в лиловом шарфе, проходившую в ванную, и нарочно взял у нее на глазах Тамару под руку и провел в свою комнату.
Тамара, не снимая шляпы, оглянула комнату. Она стояла высокая, молодая; ее синий осенний костюм и спущенная низко на глаза шляпа подчеркивали молочную белизну ее лица и шеи и яркость накрашенных губ.
Потом взглянула на Кислякова и улыбнулась медленной улыбкой, какой улыбаются, когда остаются вдвоем люди, ставшие совсем недавно близкими.
А Кисляков вдруг закрыл глаза рукой, стоя посередине комнаты.
— Я ужасно мучился всю ночь… — сказал он едва слышно, все еще не отнимая руки от глаз. — Я едва дождался рассвета.
Тамара подошла к нему. По ее лицу мелькнула спокойная, довольная усмешка, как будто она почувствовала свое превосходство над ним, когда он сказал, что мучился без нее.
— Отчего вы мучились?
— Оттого, что я подлец! — ответил он с отчаянием в голосе.
Он отнял от глаз руку и, как бы не имея сил смотреть своей жертве или соучастнице в глаза, отошел к окну и стоял там несколько времени не оглядываясь.
За его спиной было молчание, точно ответ его был совсем не тот, какого от него ждали, когда он заговорил о своих мучениях.
— Почему ты так говоришь? — сказала Тамара, подходя к нему и таким насторожившимся тоном, как будто была готова оскорбиться, когда он выскажет свою мысль более ясно и определенно.
— Потому что я обманул своего лучшего друга, единственного друга.
По лицу Тамары промелькнуло холодное удивление.
— Я сознавал, что я делаю подлость, и ничего не мог и не могу с собой сделать, так как чувство к тебе захватило меня целиком, — сказал Кисляков, придав несколько иной смысл своим словам, так как испугался, что Тамара обидится и уйдет.
Тамара взяла его руку и, осторожно, ласково поглаживая пальцы, спросила:
— А разве плохо, когда такое сильное чувство? Разве это хуже того, когда ничего нет?
— Да, но я не могу себе без ужаса представить, как я буду смотреть ему в глаза, когда он узнает…
— А откуда он узнает? Я вовсе не собираюсь ему говорить об этом или уходить от него. Я смотрю на это совершенно просто, без всякого мистического ужаса. Для него же мысль о моей измене, — сказала Тамара, насмешливо подчеркнув слово «измена», — настолько невозможна, страшна, что гораздо удобнее и лучше ему не говорить ничего.
— Ну, слава Богу! — облегченно воскликнул Кисляков.
Он усадил Тамару на диван, а сам сел на ковер у ее ног и с восторгом и страстью стал осыпать поцелуями ее руки, плечи и в то же время снимал с нее шляпу, жакет, стараясь при этом не прерывать поцелуев, чтобы она не опомнилась.
— Что ты делаешь… Не надо… — говорила, слабо отбиваясь, Тамара.
Вдруг за стеной, в комнате мещанки, загремело что-то похожее на самоварную трубу. Тамара испуганно вскочила с дивана.
— Это ничего… это пустяки… — говорил Кисляков, усаживая ее опять на диван, и, обняв, старался привлечь к себе, хотя в то же время его мысль уже работала над тем, что мещанка, должно быть, подслушивает и понимает, в чем тут дело.
Он встал перед Тамарой на колени, одной рукой держал ее большую руку, а другой тихонько гладил ее круглую спину и, слегка притягивая к себе, шептал ей ласковые слова. А она с легким туманом в глазах и с блуждающей улыбкой перебирала и гладила его волосы. Но Кислякову показалось, что взгляд ее был направлен не на него, а мимо его головы — на противоположную стену.
— Ну, взгляни же на меня… — говорил он, стараясь повернуть ее голову так, чтобы она взглянула на него. Вдруг его пронизала и отдалась теплом под волосами мысль, что она видит на стене клопа. А он по своей близорукости даже не мог проверить, есть на стене клоп или нет.
Все-таки эта несчастная мысль вдруг пресекла, оборвала всякое настроение, всякий порыв, от которого у него так свободно выливались страстные слова. Тамара с удивлением посмотрела на своего кавалера, который вдруг странно притих, и во всей его позе с рукой, лежавшей на талии Тамары, была неестественность, какая бывает у людей, которые примут соответствующую позу перед фотографическим аппаратом и замрут в ней.
— Что с вами? — спросила удивленно Тамара, и ее взгляд, потеряв всякие следы тумана, выражал только озадаченное недоумение.
— Я — ничего, — сказал Кисляков, покраснев. Он поднялся с ковра и, встав перед молодой женщиной, загадочно смотрел ей в глаза, в то же время загораживая собой от нее противоположную стену.
Вдруг ему пришла и ударила точно обухом по голове новая мысль, о которой он сейчас совершенно забыл: мысль о возможности появления ребенка. Это кстати могло объяснить Тамаре его странное поведение.
— Ты не боишься… ребенка? — спросил он.
— А что из этого? — вдруг вяло и равнодушно сказала Тамара.
— Как «что из этого». Ведь по сходству-то видно будет, от кого он.
— Ну, это еще нескоро будет.
— Как «нескоро»?!
— Да так — нескоро. Да, что же я сижу? Уж четверть двенадцатого. Мне надо на биржу.
Она встала с дивана и начала торопливо надевать шляпку, перчатки, не глядя при этом на Кислякова.
Когда она ушла, Кисляков прежде всего бросился к стене и осмотрел ее. На ней ничего не было.
Нужно было итти на службу. Он вышел в коридор и тут сразу наткнулся на предмет, который заставил с тревогой забиться его сердце.
XXVIII
Опять на том же самом месте против его двери висел раскрашенный лист, воспроизводивший те же самые сцены из его биографии, что были и в прошлый раз, когда он сорвал лист со стены.
Он уже занес руку, чтобы по примеру прошлого раза сдернуть со стены лист, как его рука вяло повисла в воздухе. Он прочел заголовок:
«Стенгазета Отряда имени Буденного».
С бьющимся от волнения и негодования сердцем он спустился вниз, к управдому, который сидел в подвальном этаже со сводчатым потолком и проверял за конторкой какие-то квитанции.
Кисляков налетел на него и в повышенном тоне стал рассказывать о безобразиях, которые позволяют себе дети в квартире № 6.
Управдом в пиджаке и синей косоворотке, взглянув на посетителя, продолжал слюнявить пальцы и перелистывать квитанции, при чем его толстый затылок и макушка с завивающимся гнездышком волос были совершенно равнодушны к тому, что говорил Кисляков. Но чем дольше он говорил, тем больше спадал его тон и тем меньше он уже сам чувствовал убедительность того, что говорил.