Мы, молодежь, тоже не молчали, конечно, и у нас тем было хоть отбавляй: кто куда поступил, кто где работает, кто на ком женился, — короче, гости разошлись где-то под утро, когда петухи чуть не порвали голосовые связки. Прощаясь, папа набросил на плечи участкового новенький чапан, надел тюбетейку и поклялся, что век не забудет его доброты, ведь именно благодаря его помощи я стал человеком. Под конец мы остались одни с Закиром.
— Давай, дружище, обнимемся мы с тобой еще раз! — предложил вдруг Закир, широко раскинув руки.
— Но мы ведь уже обнимались…
— Я никак не могу поверить, неужели это ты здесь, рядом со мной. Обниму тебя и поверю, что это не сон!
Для начала мы обнялись, потом расцеловались, а разгорячившись, принялись бороться, как два неуклюжих медведя. Порядком устав, присели на скамеечку у калитки.
— Дружище, я хочу кое-что спросить у тебя… ответишь по-честному? — С этими словами Закир воровато оглянулся по сторонам. Я как-то предчувствовал, о чем именно он заговорит: конечно же о том, что хочет жениться, и, разумеется, спросит совета, правильно он решил или нет.
— Слушай, скажи мне честно: ты кого-нибудь любишь? — Закир опять оглянулся по сторонам, точно его могут подслушать.
— Нет, как-то не приходилось, — ответил я с непонятным чувством собственной вины.
— А я совсем пропал, приятель…
— Да что ты говоришь?!
— Точно. Ты помнишь дочку мельника?
— Хакиму?
— Да, она у нас на ферме работает.
— Но она же хромая!
— Может, за то и полюбил я ее?! Знаешь, я люблю даже коров, которых она доит. Я люблю бидоны, в которые она сливает молоко, люблю дороги, по которым она ходит, деревья, что растут у их дома; я люблю все, все, что как-то касается Хакимы.
— Не может быть!
— Может быть, дружище, может. Поверь мне. Ночами мне хочется плакать, а днем так и тянет спеть, сплясать… вообще, выкинуть какую-нубудь штуку. А самой Хакиме слово сказать боюсь: руки ноги деревенеют, язык отнимается…
— Да-а, дела у тебя, приятель…
— Терпел я, терпел, а потом решил написать письмо.
— Что же ты написал?
— Это теперь неважно, приятель, что именно я написал. Главное — здорово оплошал. Понимаешь, мне почему-то всегда казалось, что фамилия у Хакимы — Шакирова, на прежний манер — по имени отца. Ну вот я отправил свое письмо на имя Хакимы Шакировой. И сижу себе, жду ответа. Проходит неделя, другая. Молчок. Тогда я отправляю второе письмо. И вот какой же я олух: совсем упустил из виду, что жену дядюшки Турана, что живет рядом с мельницей, тоже зовут Хакима и фамилия у нее — Шакирова. Только собрался я как-то погнать стадо на пастбище, на ферму заявляется дядюшка Туран и давай хлестать меня камчой. «За что? — кричу я. — За что вы меня лупцуете?». «Ты написал эти грязные бумажонки?» Гляжу — да, мои любовные послания, подписанные: «Пастух Закир, сгорающий от любви к тебе». Отдохнув, дядюшка Туран опять взялся за камчу, а я что, стою себе, молчу — поделом дуралею. Наконец мельников сосед совсем выбился из сил.
— Зачем тебе моя жена, мать десятерых детей? — упрекнул он меня. — Ты что, ровню себе не мог найти? Ответь, наконец, дубина!
— А я вовсе не вашей жене писал.
— Как так?! А кому писал?
— Дочке мельника, Хакиме.
— Болван! — завопил дядюшка Туран, но несколько смягчился. — Какие вы с твоим отцом растяпы все-таки, недаром говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Твой отец тоже целый год морочил людям голову, не зная, к которой из сестер-близнецов собирается свататься.
Дядюшка Туран изорвал мои письма в мелкие клочья, швырнул их мне в лицо и выкрикнув: «И дед твой был шалопаем, и прадед, и прапрадед!» — ушел.
Разговор этот тотчас облетел весь кишлак, а Хакима, бедняжка, слегла в постель… Доконал я таки ее… Состояние было тяжелое, так что родители сами сватов прислали…
— Это к тебе?
— Ко мне.
— Все, значит, получилось наоборот?