После секундной тишины раздался общий гул, шум, движение. Генерал-лейтенант поднял руку.
— Поздравляю вас от лица командования Сталинградским фронтом, товарищи командиры! В беспримерных даже в этой, не имевшей равных в истории нашей Родины, великой освободительной войне боях вы заслужили благодарность Верховного Главнокомандующего! Советский народ на многих фронтах героически ведет тяжелейшую борьбу с немецко-фашистскими захватчиками, борьбу не на жизнь, а на смерть. На многих фронтах! Поэтому я считаю излишним разъяснять вам исключительное значение поздравительной телеграммы товарища Сталина… Необходимо, чтобы ее текст сегодня же, сейчас же стал известен каждому бойцу, сержанту, командиру, политработнику! В каждой роте, батарее, во всех подразделениях частей, преграждающих фашистам подступы к Мышкове, побеждающих их в неравной борьбе, срывающих гитлеровский план деблокирования войск, окруженных в Сталинграде!..
В паузе послышалось чье-то тяжелое, с усилием, дыхание.
— И наши солдаты, заслужившие сегодня своей самоотверженной борьбой благодарность Верховного Главнокомандующего, завтра сотворят новые чудеса! Берите пример с лучших, товарищи! Каждый должен драться, как солдаты, движимые личным примером подполковника Диасамидзе, как танкисты мастера фланговых ударов подполковника Асланова! Выйдите вперед, герои! Вы, сыны солнечного Закавказья, заслужили восхищение ваших товарищей по оружию!
Смущенный Диасамидзе оказался у стола рядом с невысоким смуглым танкистом с узкой полоской усиков над верхней губой и негустыми темными волосами, зачесанными слева на пробор, на лысеющую голову. Шлем Асланов мял в руках. Оба, переглянувшись, вытянулись и отчеканили:
— Служим Советскому Союзу!
— Командиры частей! Составьте наградные листы для представления отличившихся к правительственным наградам. О вас, герои, — посмотрел на Асланова и Диасамидзе Захаров, — мы позаботимся сами!..
— Карапетян! — притрагиваясь перчаткой к ушанке, дружески улыбаясь, представился у выхода давешний подполковник с красными петлицами. — Согрел нас генерал! — усаживался он в «виллис» рядом с Диасамидзе. — Несдобровать теперь немцам!
— И палковнику Бурдову спасибо, тоже сагрел! — устало ответил тот, наслаждаясь приятным теплом, разлившимся по телу. — Нада и мне что-то саабразит на своем капэ. Вроде его печка…
Когда стемнело, Кочергин, Зенкевич и Лубенок какими-то сверхчеловеческими усилиями натянули гусеницу и погнали «восьмую» в поселок. Скоро они были в Верхне-Кумском…
Пристроив ноги на теплом радиаторе, Кочергин прислонился к башне танка и, откинув голову, всматривался в мерцающую бесконечность. Он не впервые пытался и не мог постичь, что звездный мир был и будет таким всегда. Может быть, для них самих когда-нибудь станут незначительными и малопонятными тревоги и заботы, гнетущие сейчас своей непомерной тяжестью. Их сменят новые сиюминутные тревоги, которые в каждом человеке подчас заслоняют все пережитое. А это прекрасное, блистающее звездным салютом небо? Оно все так же будет чаровать людей своей безразличной красотой? Мама… Она, может быть, не спит… Но, конечно, не видит это небо сквозь плотно зашторенные окна. Что она думает о нас, детях, чем занята? Верно, мастерит непослушными замерзшими руками миниатюры на сюжеты русских сказок? Долго смотрит на свою работу отсутствующими, повлажневшими глазами. Они у нее всегда задумчивые, грустные и… покорные, кольнуло его. Все, даже талант художницы, презрела в себе ради детей, нет, ради семьи, а вернее — мужа. Может, истинная, самая большая любовь именно в самоотвержении? Разве мама не пример этому? Говорят: не ревнует — не любит! А ведь ревнивцы просто принимают за любовь свой эгоизм. Они, себялюбцы, не способны любить самоотверженно: «Любить себя — роман на всю жизнь!..» Оскар Уайльд. Мама всегда помышляла только о счастье отца. Поймет ли он это когда-нибудь?
Кочергин поцеловал мать в последний раз, уезжая на Сталинградский фронт. Потом не послал ей ни единого письма: задолго до начала окружения Сталинграда переписку запретили. Корпус более двух месяцев не посылал и не получал солдатских треугольников. Все чувства к близким носили в себе. Урывками мысленно беседовали с ними, согревались дорогими образами.
…Кочергин вдруг очнулся от дум. Скоро навстречу светлой полоске, которая забрезжит где-то там, за цепью озер, обозначающих древнее русло Волги, откуда начал свой первый боевой путь их корпус, ставший теперь гвардейским, из глубины уходящей ночи возникнет назойливый; ритмично вибрирующий гуд. Нарастай, он заполнит небосвод, перейдет в вой, затем в грохот. Снова встанет дыбом земля. Со стороны Аксая, огибая балки и поблескивая гусеницами, на оборонительные позиции поползут десятки приземистых серо-желтых машин. Начиненные смертью, они станут расточать ее бесчисленными огненными трассами, и в оглушительном хаосе звуков потонут слабые голоса людей. Эти голоса живых и уже мертвых людей звучали в ушах Кочергина, жили своей самостоятельной жизнью, раздавались в затопившей землю тьме <…>