— Лес наш, добрый Немковский лес. Пощадил он тебя, Егор! — певучим голосом продолжала она. — Нет такого боле в Обданье! Ягод там летом, травы гарны на полянах! — тянула его Настя, обжигая телом.
— У-ух! Страшные эти поляны, Настя… Сколько людей там скошено, как та трава…
— Боюсь я! И ты головушку сложишь. Жалковала тебя, как долго нет, все в окошко смотрю, не идешь ли, — всхлипнув, внезапно смочила ему щеку обильными слезами. Торопливо прижала голову, поцеловала.
— Ждала, значит? Да успокойся ты! Ну чего?.. А поначалу пряталась.
— Эх, Егор, Егор! Не ведаешь ты бабьей души. Я сразу тебя приметила. И капитана твоего поэтому переселила.
— Зачем «переселила»?
— Да чтоб вольготнее мне с тобой было, Егорушка! — жадно впилась она в его губы, больно придавив затылок полными сильными руками. — Где капитан-то твой? Хозяйка гутарит, не видать его чтой-то давно.
— Нет его больше, Настенька, похоронили утром Женю, — почувствовав внезапную резь в глазах, отстранился он.
— А-ах! — вздрогнула она всем телом. — Как сичас его вижу! Маленький такой, ладный… В комбинезончике-то бежит, издаля точно пацаненок… Веселый всегда, щирый!.. Добрый, видать, был…
— Молчи, Настя, молчи! Не трави душу! Так хорошо с тобой все забыл — немцев, войну, смерть!..
От резкого стука задребезжало стекло. Кочергин вырвался, вскочил.
— Опять в лес? — снова охватила его Настя. — Не пущу! Нет, не пущу! Боязно мне. Своего потеряла, теперь ты!..
Стук повторился. Резко ее отстранив, он соскочил с постели, рванулся к окну.
— Иду! — крикнул, хватая одежду.
Настя кинулась к лампе, подкрутила фитили.
— Куда в рубахе, босая! Холодно в сенцах, простудишься, — взял он ее за покатые, крепкие плечи. — Я скоро! Ну иди, иди в избу, — поцеловал Настю.
Дверь в сенцы захлопнулась. Мокрую от ее слез руку Кочергина прихватила кованая щеколда внешней двери. Он тихонько закрыл ее за собой.
— С бабой вяжешься! — встретил его озябший и заметно рассерженный Бородкин. — Бережнов приказал ждать выхода готовым, а ты?.. На танки посматривай! — крикнул он, взбираясь на свою тридцатьчетверку. — Рации у тебя нет, связь визуальная! Случись что, на рожон не лезь, а мы про тебя, по возможности, не забудем. Заводи, ребята!
— Кто у тебя, лейтенант, командиром в третьей машине? — крикнул Кочергин.
— Разуй глаза! Перед тобой «восьмая». Зенкевича для счастья взял, — ответил тот, спускаясь вниз.
Танки заурчали, выбросили струи выхлопов. Было ветрено, дым срывало в сторону. Топтавшийся возле часовой закинул автомат за спину и взялся было за выхлопные трубы «восьмой», руки погреть.
— Уйди с дороги, дурья башка! — поднял крышку смотрового люка Шелунцов. — Перееду!
Головная тридцатьчетверка, повернув на дорогу в лес, пошла вниз к речушке. Следом поползли другие две. Орлик, замыкавший колонну, нетерпеливо выглядывал из-за крышки люка своей семидесятки. Шелунцов тоже тронул «бобик», стоявший посредине. Кочергин вдруг почему-то вспомнил авторское кредо популярного в его студенческие годы романа Ремарка и впервые внутренне не согласился с ним, представив незыблемость военной информации, передаваемой по мужской линии из поколения в поколение.
«Нет, солдатами мы рождаемся. Солдатами! Необученными вот только… И каждое поколение учится по-новому, если война не научит. А дороже, чем ее учеба, никакая другая не стоит!»
Днище броневичка покачивалось и вздрагивало под ногами, и он, прикрывая лицо руками от обжигающего встречного ветра, то и дело инстинктивно хватался за кромки люка, чтобы сохранить равновесие. Занятый своими мыслями, вокруг поначалу ничего не замечал.
Теперь, во времена необъявляемых, внезапных тотальных войн, при современном оружии, как никогда раньше, опасна массовая психологическая неподготовленность к войне. Она, пожалуй, обошлась дороже всех других неподготовленностей. В сознании вдруг возник зримый образ князя Андрея, в ночь на Бородинское сражение страстно высказавшего перепуганному его волнением Пьеру свое ненавистное отношение к врагу. «Враг, разоряющий мой дом, убивающий и детей моих, и отца, — помнится, говорил тогда князь Андрей, — унижающий и оскорбляющий меня на попранной им родной моей земле, должен уничтожаться без всякой пощады, и он, князь Андрей, будь его власть, не брал бы пленных!..» И сколько товарищей Кочергина по оружию, да и он сам, думают теперь точно так же. Но прошло уже полтора года войны, и враг в глубине России, на Волге! Да, родиться солдатом мало. Надо еще научиться воевать и наперед всего — ненавидеть врага!
Подойдя к речушке, Бородкин повернул вниз по ее течению и через километр, снова развернувшись от леса к дороге на Ермохинский, прибавил газу. Шелунцов, не высказывая удивления по поводу этих замысловатых маневров, молча вел свой «бобик».
«Бывалый солдат! — с теплотой вспомнил знакомое выражение Кочергин. — И в избу не зашел, в «бобике» зубами стучал, хоть Бородкин не мог его за мной не посылать. И как выкрутился?» — подивился он деликатности Шелунцова.
— Подарок-то Ибрагимову успел смастерить? — крикнул вниз.
— Муштук-то? Аккурат управился, только вот майора в лесу разве сыщешь!
За Ермохинским показалась Мышкова, густо заросшая по берегам. У моста Бородкин притормозил и, низко нагнувшись к часовым, что-то сказал. Один из солдат козырнул. Машины прогромыхали по новому настилу моста, восстановленного саперами. Перед разведчиками разверзлась ночная степь. Фарфоровая белизна снегов чуть светилась как бы своим собственным светом. Только он, казалось, позволял ночью так далеко видеть степные валы, прорезанные шрамами балок. Змеившаяся меж ними дорога, едва заметная под снегом, влекла в неведомое. На ней не было следов жизни. Водитель Бородкина прибавлял и прибавлял скорость. Интервалы между машинами увеличивались, и комья снега из-под гусениц тридцатьчетверки Зенкевича все чаще стучали по броне «бобика». Шелунцов жал на газ. Ветерок заметно сильнее жег щеки, и Кочергин уже не раз растирал их до боли. Командиры, высунувшись из открытых люков и вглядываясь вперед, заняты были тем же. Вскоре путь пересекла другая дорога, ведущая к Дону, на мост к Нижне-Чирской. Ее почти зализало снегом: на том берегу был враг. Впереди слабо обозначились черточки домов Ильмень-Чирского. Головная тридцатьчетверка повернула на юг. Дальше на сотни километров вглубь лежала немая степь. В ней затерялась мертвая артерия железной дороги Сталинград — Тихорецк, которую корпус пересек 20 ноября. Внешнее кольцо разрубило ее в ста километрах южнее гремящего и пылающего Сталинградского «котла», где-то у еще безвестных городка и станции Котельниково. Из снега торчали кусты чернобыльного бурьяна. Кочергину почудилось, что чем дальше, тем они становятся гуще и выше, как лес. Глаза слипались. Мучительно хотелось спать.
— Опять лес, ребята, чтоб ему сгинуть! — высунувшись по пояс из башни, ругнулся Бородкин, когда Шелунцов, обогнув стучавшие на холостом ходу танки, поставил броневичок справа от головной тридцатьчетверки. Кочергин сбросил дремоту.
Козелков уже торчал в башне рядом с командиром разведки. Орлик, недоумевая по поводу остановки колонны, выехал из нее на своей семидесятке и встал с другой стороны танка Бородкина. Все прислушивались. Нет, ничего, кроме скрипа стволов, постукивания и шороха ближайших веток на пронизывающем, выбивающем слезу восточном ветерке. Повернувшись назад, Бородкин негромко подал команду. Моторы один за другим заглушили. Стал слышен шорох поземки. Больше ни звука!
Только, спускаясь к Дону, пересекли большак на Котельниково, как все вокруг быстро изменилось. Кончилась безликая степь. Зализанные снегом, заросшие заиндевелым красноталом и татарником балочки сменились пологими складками местности, поросшими ольшаником и березкой. Деревья группами сбегали вниз. Впереди они стояли плотной стеной. Ее неровный зубчатый гребень чуть заметно рисовался на беззвездном небе. Надев очки, Кочергин до рези в глазах вглядывался в темень.