― Кассационная жалоба в вышестоящую судебную инстанцию на приговор нижестоящего суда. В твоем случае в Верховный суд на Минский городской. А для того придется частично признавать свою вину, неизвестно какую.
Говорю тебе, Митрич. Пиши челобитную батьке Луке. Батька у нас добрый, любит прощать чужим свои собственные грехи.
― Подумаю…
Эх, мне бы мой комп сюда и вай-фай! Горя б не знал и работал.
А что? Трехразовое горячее питание, прогулки ежедневно, в душ водят аж четыре раза в неделю. Утром поднимут, вечером спать уложат. Книжки с военными приключениями белорусских партизан из библиотечки носят. Или вон в переводе с немецкого толстую биографию какого-то бородатого хмыря по фамилии Маркс в кормушку подкладывают.
― Угу. Мало так кто говорит в стиле нашего дядьки Алеся. Ты ― читака, я ― писака, однако. В вольном переложении с японского.
Скажи-ка мне, Змитер, с воли телеящик в камеру заказывать будем?
― Зачем нам телик-брехунец? Зуб глазной даю, подключение к «Нэшнл джиогрэфик» и «Дискавери» тюремным кабельным телевещанием не предусмотрено.
Думаю, хватит выписанных тобой газеток. В том числе и моей бывшей, орденоносной, вечно совковой.
― Совсем ты политическим стал, как я погляжу.
― А я всегда таким был, с ранней юности, когда ежемесячную нелегальную газетку в школе издавал, тайно распространял. Батька мой, конечно, догадывался, чьих рук дело пасквили на учителей и школьного директора. А также, кому очень нравится заглавный девиз в ученической самоуправной газете «Зубровка»: РОДИНА, СВОБОДА, ДОЛОЙ ЛУКУ-УРОДА. Батька у меня профи, потомственный журналист. Но остальные, лохи, вычислить меня таки не сумели, пока я сам в десятом классе не закрыл то свое издательство из подполья.
― Или не пожелали вычислять?
― Могло быть и так.
― А я, Змитер, из рабочей династии ментов и прокуроров. И сам-то вон из ментуры в бухгалтерию подался.
― Да что ты!!! О тебе ведь дед Двинько мне говорил с придыханием: джентльмен и аудитор мистер Печанский! Не верю! Шуткуешь?
― Ей-ей! Верь не верь! Раньше я сажал, нынче вот меня посадили.
Любой мент, прокурор, судья, вертухай, опер ― обязан императивно знать, Змитер мой Дымкин, что его так же могут взять да на цугундер. Право слово, у каждого борзого зачастую найдется за что. Нет в уголовном кодексе таких статей и преступлений, какие бы не совершали правоохранители при делах, при должностях, при погонах…
Глава пятнадцатая Их разговор благоразумный
В камере Евген и Змитер распределились по своеобычным, им привычным местам. Один перед обедом по обыкновению растянулся, принял упор лежа на спине на тощем тюремном матраце. Закурил задумчиво. Другой присел на принайтовленную к полу табуретку, к столу, к толстенной тетради. Выпрямился напряженно, кулаки сжал. Тоже задумался.
Немного погодя Змитер поделился с сокамерником некоторыми соображениями:
― В тюряге, как в поезде, Вадимыч. Разговоры, словно с попутчиком, которого тебе случайно судьба подбросила. Говорим, вязкое тюремное время словесно убиваем, чего-то ждем. Куда-то едем лежмя на твердом плацкарте. Право слово, в ожидании прибытия на конечную станцию. Когда-нибудь и куда-нибудь.
― Ага, только остановки у нас, Митрич, сплошь промежуточные, в шерсть. Сначала ждешь обеда, потом ― ужина.
― Будет и конечная, ― подал оптимистическую реплику Змитер.
― Конечно. Рано или поздно все там будут. Приедут и приплывут в добрый и в последний час, ― подтвердил Евген старую средневековую истину по-христиански хорошо информированного оптимиста.
― Сперва, Вадимыч, когда я на тебя в тупости глаз скосил, подумал: опять мне стукача в камеру на подселение. Потом решил, ты ― вор в законе или крутой олигарх из бандюков. Я тут с одним целых три дня сидел, разговаривал, ― упомянул фамилию Змитер. ― Ты, Ген Вадимыч, может, того Бориса знаешь?
― Не знаю, но о нем слыхал.
― Он мне говорил: в его предыдущей камере Американку называли «Подай государству миллиончик».
― Хм, коли так, то ты свой лимон баксов кокаином ужотка отстегнул ему на бедность, ― иронично хмыкнул Евген. ― Дебилы с российского ТВ в такой вот сумме твой марафет засчитали.
― Во-во! Два часика побыл долларовым миллионером. Только о том не знал, не подозревал, ― рассмеялся Змитер. ― Что может быть лучше в тюряге, чем юмор висельников?
― Добрые свиданки и бацилла калорийная в передачках, напарник. И все такое, что приходит с воли.
Деньги у тебя на тюремном лицевом счету водятся?
― Это как, братаныч?
― О номер! И это тебе, Митрич, никто не сказал? Так знай, надзирателям положено снабжать подследственных, ― понятно, за наш счет ― кое-чем прямо из магазинов на воле. Потому что тюремной лавки в гебешной Американке нет. Не то что на Володарке, которая в ментовском ведении.
Тем самым мне сюда миллион старыми, рваными, пожалуй, не вчера, так сегодня перечислили. От имени и по поручению. Материнский капитал, так скажем.
Составляй-ка список, чего тебе прикупить надо.
― А компьютерные журналы можно?
― В Американке спросить все можно. Только не все принесут, сучары. И не на всякий вопрос ответят.
Кстати, на неделе закажу я своему адвокату блочок настоящих сигарет для тебя. А то смалишь здеся всякую махорочную срань государственной стандартизации. Сам травишься, меня травишь.
И вообще, кончай расслабуху, брателла! Сегодня ― чистый четверг. После обеда и до дневной оправки приступим к полной приборке камеры. До ужина ― у тебя стирка. Стиральный порошок я тебе дам. Грязью ты зарос в одиночке по самое не могу.
Мужиков и фраеров у нас тут-ка нету, будем трудиться сами против шерсти. Хоть и западло нам это с тобой по уголовным понятиям с нашими-то статьями и сроками…
Шконки, как видишь, здесь подъемные. К стеночке и на крюки. Для уборки удобно. Полагаю, когда-то в доисторические совковые времена их на замки запирали. При Ежове, при Андропове. Вона как тогдашним зекам было запрещено давить на массу от подъема до отбоя.
― А я, Ген Вадимыч, бывало, лежа работал. А тут ни работы, ни свободы!
― Никак ты уверен, брательник, что за тюремными стенами и через запретку кто-то там свободен?
― Сейчас уж не знаю.
― То-то! По понятиям перетирают не за свободу. Какая тебе тут и там свобода! О воле в тюряге зеки чаще всего базар разводят…
* * *
На следующей прогулке в пятницу Евген и Змитер продолжили занимательные разговоры вне какой-либо возможности подслушать, о чем они вдвоем толкуют на свежем воздухе. Но до того у них состоялся примечательный обмен мнениями пока в камере, в ожидании тюремного выгула.
―…Нет у меня, Змитер, тюремного опыта. И лучше б его никогда и не было! Раз окажешься за решеткой, то крышу, братка, всем сносит, будь у тебя несколько ходок в крытку и на зону. Некоторые с ума съезжают до конца жизни. Вроде похож откинувшийся зек на нормального вольного человека. Однак на сам-речь у него извилины сикось-накось навсегда перекошены.
Сведущие, умные люди утверждают: месяц-два в камере, и ты становишься на удивление другим человеком с перевернутыми мозгами. Мало кому удается потом в общечеловеческую норму прийти.
― Точно так, Евген. Я тут тольки с тобой помалу соображать стал. А раньше ― ровно пыльным мешком трахнутый.
― То-то ты пылищу и грязищу в камере развел, салабон!
― Так то вчера было, до приборки! Обижаешь, старшой…
― Без обид, малой. Скажу тебе. Кто старше в годах и в чине, братка, вовсе не каждый раз умнее и опытнее. Кое-какой опыт, сын ошибок трудных, никак в голове не укладывается.
Пошли гулять, дыхать свежим поветром, спадар Ломцевич-Скибка. Караул прибыл…
По окончании своей разминки в сравнительно большом угловом дворике, примыкающим к глухой желтой стене какого-то многоэтажного гебешного здания, Евген кое-что добавил к ранее сказанному:
― Спрашивать в тюряге можно. Просить нельзя и бояться. Из-за боязни и страха не тольки у зеков крыша едет, ум за разум заходит.
Еще меньше нужно верить тем, кто тебя держит и содержит в неволе, за решеткой. Точнее, никоим образом нельзя доверять государству. Ни в тюряге, ни на воле, Змитер.