― В продолжение сказанного вчера, брате, хочу повторить, теперь открыто без экивоков и околичностей. Отказываться, по-моему, от второго адвоката тебе ни к чему.
― Знаю я его, того правозащитничка: завзятый приспособленец, стукач и записной трус. К тому же известный придурок лагерный! Пускай и не сидел ни разу.
― А как ты хотел по-другому? В нашей Белорашке каждый третий оппозиционер, если не полудурень стукнутый, то стукач дурноватый. То есть тот, кто за так, бесплатно начальникам стучит по зову державной верноподданной души.
Не знаю, как тебе, но мне Двинько как-то раз рассказал исторический анекдот о Сталине и Фадееве. Слыхал?
― Не-а. Ну-тка давай, поведай. Что-то такого, редакторского, я от Михалыча не припомню.
― Так слушай. Приходит один раз к Сталину Фадеев ― главный писака СССР. И ну давай жаловаться, стучать на подчиненных ему писарчуков. Мол, писатели такие, писатели сякие. Сталин его молчки слушал, трубку набивал. Затем закурил и говорит: нэт у меня для тэбья, Фадээв, других писателей. Работай с этими.
Вот и я тебе говорю. Нет у твоего Мишука и нашего Михалыча лично для тебя других оппозиционеров в комплекте с правозащитниками. Работай с теми, какие они ни есть.
Тем больше, у тебя враз и за раз, спадар Иншадумцау, ― перешел на белорусскую мову Евген, ― чисто политическая статья 130, часть вторая. Дурачок и стукачок тоже политически сойдет при условии, что он юридически вторым номером после твоего Михася Коханковича. Де-факто и де-юре…
По окончании камерного обеда на двоих Евген вызвался мыть посуду. Невзирая на сегодняшнее дежурство по камере у Змитера:
― Я и на воле этим самым занимался без уныния и лени, братка. Помнишь, кого цитирую?
― А як же! Чему-чему, а в белорусской школе какому-никакому совковому учат и учат, поучают пиитически, хрен тертый им в сраку.
Во! Оправляться зовут. На выход без вещей с парашей…
К ужину к ним в камеру опять доставили из круглого коридора холодильный ящик с вольной провизией, в том обеспечении с овощами и фруктами. Таким образом действий в тюремном распорядке Евген по обыкновению занялся, какой бы она ни была, но кулинарией. Хотя прежде он заставил Змитера принимать поливитамины в подходящее послеобеденное время перед оправкой в коридорном сортире. Причем витаминный комплекс на здоровье пошел вкупе с интеллектуальным назиданием:
― Ты, Змитер, сам должен соображать. Пребывание в тюряге есть хроническая болезнь. Поэтому всем зекам необходимы витамины в терапевтической дозе. Не то последнего здоровья лишишься. Или, что значительно хужей, башню тебе снесет. Начисто. Извилины только в кишках останутся. А так будет все гладко, чтоб в очко на толчке побыстрее проскакивало.
Лепила тюремный с первого этажа тебе того не скажет. Но я скажу, что по-любому заключенные под стражей находятся в состоянии перманентного гормонального дистресса. Тут либо аспирином надо глушить железы внутренней секреции. Либо спасаться от психоневротических расстройств ударными дозами витаминов. А их-то ты никак не получишь из овощей и фруктов. В первоочередность, потому что столько растительной клетчатки человеку не съесть. А по другое, народы с воли замучаются нам фрукты, овощи, зелень многими килограммами тягать. Да и примут ли столько в передачках, то-то вопросик.
Это тебе не два десятка куриных яичек в холодильнике.
Два яйца для салатов Евген отварил вкрутую заранее, во время обеда. Для этой гастрономической цели затребовал от коридорного надзирателя свой старый кипятильник, каковой он без проблем получил, согласно всем тюремным нормам и правилам. Теперь же он дождался обещанной прошлогодней бульбы на ужин. Как тут заведено, гебешный баландер поставляет ее зекам, сваренную в мундире, вонючим липким полуфабрикатом.
Что ж, съедобным картофельным салатом и сырокопченой колбасой, бывало, можно отужинать даже в Американке. Везде в государственных тюрьмах и зонах люди живут, выживают. На свободу, на волю оттуда же выходят.
* * *
На следующий день в камеру Змитера и Евгена принесли, установили высоко над дверью на специальных кронштейнах, подключили по кабелю маленький 14-дюймовый ЭЛТ-телевизор. Наши арестанты его не просили, не заказывали. Зачем он им? Но, очевидно, какой-то доброжелатель с воли расщедрился, озаботился, предоставил в передачку.
― То-то, брателла! Будем мы отныне разом, вместе со всей народной быдлотой и голотой, у которой мозги в мутотень телевизором засижены и загажены.
― Вверх смотреть благолепнее лежа, Вадимыч.
― Зато плевать в зомби-ящик способнее сидя. Альбо прилетая с высоты.
― Мысленно мы и так наверху.
― Угу, как сранье сверху вниз продвигаемся в прямой кишке. От утренней усрачки до дневного усеру. Два раза в день водят по графику…
Глава двадцать вторая Татьяны милый идеал
Тана Бельская после часовой прогулки в зарешеченном обезьяннике хмуро залегла на тюремные нары. В ожидании обеда включила машинально телевизор. Но туда вверх по-над дверью она не смотрит. Ей в абсолюте без разницы, чего там передают, показывают, говорят, поют, пляшут до тошноты ненавистные ей ёлупни лукашистские. Гораздо больше ее нынче интересует иное. Как там поживают на воле не менее неприлично ею аттестованные по-русски «родные…юки и…ючки»?
Вчера на адвокатской свиданке Альбина Болбик ей четко рассказала в юридических терминах о том, что муж Мечислав нынче требует развода от супруги Татьяны, всячески сейчас лишенной свободы и права выбора. Не так чтобы конкретно от мягкотелого супруга, но совокупно от семейства Бельских какой-либо пакости Тана твердо ожидала. И это будто бы мужнее разводное намерение еще больше укрепило ее в обоснованных подозрениях, кому в конкретности она обязана нынешней отсидкой и хорошо спланированной подставой.
Право слово, нужны дополнительные улики и доказательства. Если не для следствия и суда, то конкретизация и подтверждение искомого для нее самой. Думать надо и решать!
Лишь теперь Тана всерьез, пусть на время, но основательно задумалась о дочери. Раньше как-то не до того ей было раз за разом вспоминать о Лизе.
«Скоро, 19 сентября, восемь лет ребенку. Уж конкретно большая, все понимает. В том числе и то, что мать ее родную предали на муки тюремные, предатели…»
Материнский пафос Татьяне не чужд, но лишь на короткое время. Как скоро она с решимостью размышляет, каким таким способом ей поаккуратнее и пожестче отмстить, воздать ближним или там дальним семейным врагам. «Кто бы они, падлики, ни были!
Оставлять мою девочку менским боярам Бельским? Ну уж нет! Дудки! Не дождетесь! Зато будет вам, мои родненькие и дороженькие, вскоре кое-что другое, тверденькое…»
Татьяне со смешком подумалось, как отец и сын Бельские на полном серьезе, со спесивой гордостью, выводят род свой из глубины веков. Будто бы от младшей ветви Гедиминовичей-Бельских. Когда в XIV веке старшие Бельские из Литвы перебрались в Московию, где стали видными боярами при московских царях, то младшие, дескать, остались в белорусско-литовском великом княжестве.
Мол, подтвержденное шляхетское происхождение Таны, ее родовод от слуцких Курша-Квач послужили крепкой основой их счастливого и благорасположенного бракосочетания, ― в одночасье поведал ей дорогой супруг Мечислав Бельский. Ну-ну!!!
«Не в лобок, так по лбу, оба они, мерзотники, у меня благословенно получат. Возможно, на троих, по-семейному. Если я правильно догадываюсь, где-нигде собака порылась!»
Со всем тем, несравнимо сподручнее на свободе раскрыть дело, избавиться от ложных обвинений, докопаться до истины. Ждать суда, что ли? И сколько еще затем на зоне срок мотать, дожидаться условно-досрочного освобождения? Или с политикой чего-ничего ладное выйдет «через гендерную х…тень, что в лобок, что по лбу?» Куда дочь девать от семейства Бельских подальше? В Слуцк? А надо ли?
Кажется, что на все частные вопросы она знает правильные ответы. Но насколько они близки к истине? Как ответить на этот общий вопрос? Нет докладного ответа. Как знать, есть ли он по идее и потом?
Но главный предварительный ответ на всевозможные вопросы состоит в том, что ей, Тане, следует выбираться на свободу. До невозможности поскорее! И она заново принимается перебирать разные в наличии реальные варианты и кардинальные возможности.