Только никчемушные и никудышные людишки слепо доверяются мнимо плохим или будто бы добрым приметам. Случайные суеверия по абсолютной величине никого до добра не доводят, сколь бы сами невежественные суеверы ни убеждали себя в обратном. Против суесловных предсказаний неопровержимо работают не только подлинная религия, но и естественные науки. Поскольку любым приметам-забабонам, лживым предзнаменованиям категорически противостоят психоневрология и социальная психология. Меж тем релевантность примет, катафатических знамений, как совпадений и тому уподобленного, ― отличнейше опровергается теорией вероятности, а также другими отраслями математики, исследующими случайные и стохастические процессы.
Ой, извини, Давыдыч, что-то я опять не в строчку разболтался невротически. Боюсь все-таки там за наших, беспокоюсь, признаться. С нежданными затруднениями, с нестыковками и непредвиденными накладками, бывает, самые наилучшие планы нечаянно и отчаянно сталкиваются. Особисто на марше и при отходе.
― Сплюнь, Михалыч! ―иронически посоветовал собеседник.
― Куда? Через левое плечо, в мелкого беса? Иль прям себе в душу, за пазуху, словно язычник античный?
Нет, Давыдыч. Латвей благонадежно помолиться за всех и за вся. Коли с нами Бог, то и мы, благословясь, с Богом.
Алесь Двинько говорил на полном серьезе и во второй раз за эту беспокойную и бессонную ночь широко начертал вкруг себя крестное знамение.
Его собеседник креститься не стал. Шабревич лишь поудобнее уселся в кресле.
Он давно заприметил, насколько праведная мольба кого-нибудь из по-настоящему верующих очень даже способна напрочь отменить любую дурную примету или нехорошее предзнаменование. Есть, стало быть, на кого переложить всю ответственность за неблагоприятные случайности. На таких верующих можно-таки исповедимо надеяться. Их положительная связь с Богом покрепче, чем у прочих, у маловеров и суеверов, а молчаливые молитвы порой звучат громче церковной литургии и слышней высшим силам. «Прелестно этаки у них выходит, де-юре и де-факто…»
В эту тихую предрассветную пору адвокат и писатель уютно устроились, расслабились в глубоких кожаных креслах у распахнутых настежь створок балкона, выходящего во двор. Хотя для светомаскировки шторы плотно задернуты. И переговариваются они вполголоса, до минимума приглушив яркость светодиодной настольной лампы.
Обыкновенно в летней ночной тиши многих так и тянет на исповедимый покойный разговор обо всем и ни о чем. Но едва ли Алеся Двинько и Льва Шабревича. Их сейчас нисколько не привлекают, не прельщают отрешенные философские собеседования о жизни и о всяком прочем. Ни на минуту они не оставляют неспокойных, растревоженных мыслей о практически происходящем вдали на границе и совсем неподалеку от них. Вот-вот поблизости, у белорусских властей предержащих от мала до велика разразятся, как грянут военная тревога и немалый охранный переполох. Пусть им у запертых мелких тюремщиков вдребезину разбиты мобильники, а входы в здание следственной тюрьмы КГБ более-менее заблокированы.
Впрочем, чрезвычайный и полномочный политический скандал из-за удалого побега трех заключенных должен разгореться во вражеских властных кругах постепенно. И распространяться далее. Внутри страны и вне ее.
«Прелестно по плану. Оно вам было накануне грандиозного шухера», ― своемысленно процитировал, не вспомнив кого, Лев Шабревич.
― Еще коньячку по сорок капель, Алексан Михалыч?
― Пожалуй, ― Двинько испытующе, по-инквизиторски пронзительно воззрился на Шабревича. Затем жестко и внезапно потребовал ответа:
― Скажи-тка мне в откровенности, Лев наш Давыдыч, почему ты нас не сдал при подготовке побега?
Адвокат Шабревич, не моргнув глазом, тут же исповедально признался:
― Чуть-чуть думал о том. Но не захотел. Отвечаю чистосердечно по пунктам в нумерованном списе.
В пункте первом, военно-организационном и вероятностном, поверил я в твою счастливую руку, Алексан Михалыч. Если ты на первой руке сидишь и заходишь правильно под игрока с семака. А я с позиции силы могу лупить старшим козырем на последней руке.
В пункте втором, политическом, мне самому охота посильно сыграть против этого неправосудного государства по нашим честным и частным правилам. Чтобы не выходило-таки, когда я с ним, с государством, играю юридически в шахматы, а оно мне норовит процессуально запендюрить по своим правилам фул-контактного каратэ.
В пункте третьем, чисто конкретно юридическом, я по-любому обязан снять с моих подзащитных подлое незаконное и неправосудное обвинение.
По пункту четвертому, просто человеческому, прелестно хочу тебе сказать, Михалыч. Тана и Евген ― все ж таки мои деловые партнеры и друзья. Сдавать их ради абстрактно корректных и лояльных отношений с этаким преступным государством, с его пособниками и подельщиками мне не с руки. Попросту скажу ― это западло.
Лучше быть корыстным беспредельщиком по отношению к государственной хевре, чем ссучиться бесплатно у нее на дармовой службе.
― Я тебя понял, Давыдыч. Спасибо за прямоту. Наливай по третьей. Чую, сейчас пойдут оперативные вестки.
Уже светало, когда Двинько получил первую шифрованную эсэмэску, немедля отблагодарив Божью милость размашистым крестом по-офицерски.
― Велико милосердие Божие! В гебухе покуда не шерудятся, пентюхи. Но мой стартовый выстрел, свят Господь, сработал на ять. Теперь пойдет плямкать большой бедлам в бардаке со свистопляской.
В малые диверсионные подробности тебя, Давыдыч, и никого другого я не посвящаю.
― Понимаю и не любопытничаю. Как ты говоришь, не надо спрашивать лишнего. И все туточки.
Двинько на пару минут приумолк, нахмурил лоб, приподнял брови, о чем-то глубочайше задумавшись. Затем расторопно набрал несколько фраз на клавиатуре ноутбука. Извлек из него карточку памяти и вручил Шабревичу.
― Здесь кое-какие мои соображения и редакторские контакты в Киеве, Лев Давыдыч. Касательно пресс-конференции да все такое прочее.
В основном располагай практической помощью проворной Одарки Пывнюк. Эта гарна дивчина недавно была у меня в гостях в июне. Она ― наш человек на все сто. Причем, насколько я ее уразумел, она как-то знакома с нашим протеже Владом Ломцевичем.
Знаешь что… ― опять призадумался Двинько, ― латвей тебе, Давыдыч, отъехать сегодня же с утра. Не вечером садиться на киевский поезд. Но сей же час двигай ты на региональный экспресс бизнес-классом налегке до Орши. Анонимно. А тамотка на любом проходящем поезде под своей фамилией шасть скоренько в Москву, к твоей Альбине.
Давай-тка предусмотрим некое осложнение с твоим наглым задержанием в Минске или на этой вот белорусской государственной территории без права, без закона.
― Ты так думаешь, Михалыч?
― Пожалуй, да. Не годиться исключать, что малость обескураженный, скажем, ошалевший противник в одночасье не прибегнет к каратэ или к боксу вместо политических шахмат. Разумного Бог вразумляет, осторожного предостерегает, а дурака и вовсе дурковатым делает.
Латвей перебдеть, чем недобздеть, грубо по-армейски говоря.
Обговорив дополнительно ряд моментов украинской командировки Льва Шабревича, Алесь Двинько, в конце концов, дождался очередного краткого сообщения по международному роумингу. Как и следовало ожидать, первой из беглецов деловито отписалась о беспроблемном пересечении белорусско-российской границы Тана Бельская.
За ней кодировано доложил о предварительном успехе в деле экстренной эвакуации Вовчик Ломцевич.
Несколько спустя последовало ― отныне украинское! ― краткое сообщение от благополучно эвакуированного Евгена Печанского.
За окончательный успех общих благонадежных дел Двинько и Шабревич так и не выпили. Постановили отложить таковское питейное дельце до лучших времен в хорошей компании вместе с новоявленными политическими беженцами. Где-нигде в Киеве, например, на будущей неделе. А покамест попросту в Менске посидеть на дорожку. Не помешает и помолиться молча за общее дело.
Отправив восвояси Льва Шабревича в Киев через Москву, Алесь Двинько выключил везде свет в конспиративной квартире, проверил, не горит ли газ на кухне. Запер на шпингалеты балконные створки. А потом и входные двери на замки электронные и механические.