Помнится, когда счет стал 2:2, один из друзей отца, вошедших на очередные крики Маслаченко, чтоб посмотреть повтор, сказал другому: – Вот почему я за немцев! Вспомни полуфинал с Францией! – я долго ненавидел его за это. А что Марадона? Это же был его час! Он не забил в финале, но сделал все и даже больше. Его последний пас Буручаге и…
Тогда люди высыпали на стадион. Я помню запах чего то цветущего у нас во дворе. Тогда наш двор практически был опушкой леса. Тогда еще не понастройли уродливых, мертворожденных многоэтажек. Наверное это была акация. Со временем и этот запах исчез. Остался в детстве. Там ему было лучше.
Горела лампочка, одинокая, где то вдалеке, на горизонте, в маленьком доме, которого наверно тоже больше нет. Помню как теплом залило грудь и живот и как подумалось, как хорошо наверно, там, далеко?! С тех пор еще долго, все самое лучшее, несуществующее, неприменимое к этому миру я связывал с далью…
Тогда люди высыпали на поле. Тогда это еще было можно. Тогда мир был больше и свободнее. Меньше было диктатов и в том числе диктата безопасности. Марадона поднял золотой кубок над головой. Он был на вершине мира и так и остался там для меня. По эту же сторону телевизора стоял мой час, который так и остался им. 29 Июня 1986 года – как кадр навсегда, пока смерть не сотрет все кадры, все самое дорогое и самого тебя, вместе со всем, что ты когда либо знал, чувствовал, любил. Вместе со всеми кумирами и такими "важными" и не очень датами. Если мгновенье, как у Гете, должно остановиться, то оно для меня было таким, с ощущением счастья, полноты семьи, а то есть и мира ( мой полугодовалый брат спал в соседней комнате, запеленаный как мумия и сам того не зная, рос болельшиком тех, кого Марадона побил в тот день), безопасности (Мама с Папой рядом), свободы (они хоть и рядом, но веселяться и пируют в соседней комнате, оставляя мне пространство и свободу действий) и радости (победы и зарождения больших надежд). Тогда я начинал жить…
Теперь мне тридцать пять. Ни одной бомбы не было сброшено. Ни одного волоса не упало с наших голов. Самолеты появились с нарастающим грохотом и скрылись с убывающим. Нас опять "не заметили". Вот так мне "везло" всю жизнь.
В детстве я знал одного мальчика, правда не могу припомнить его имени. Все вокруг знали его, однако с нелучшей стороны. Всеобщую известность он приобрел благодаря своей рассеяности. Он не был глупым, тем более отсталым, просто реагировал на некоторые вещи слишком поздно. Вернее реагировал, но реакция его была неверна, а осознание приходило поздно, что в подрастковом возрасте смерти подобно.
В нашем дворе жил дедушка Гриша. Вернее кроме своей квартиры у него еще был маленький огороженный сад во дворе. О нем ходили разные слухи и дети боялись его. Говорили будто как то он поймал перелезшего через ограду мальчика, пытавшегося украсть его туту и гранат и зарезал свойм огромным кинжалом. А кинжал у него действетельно был роскошный, и кортики разные, ножи и несколько ружей. В основном он появлялся в своем саду в чистом, шелковом халате с длиннющей белой бородой, похожий на памятник Галактиона, но в редкие дни (дни, значения которых мы тогда не знали, а узнали только после реставрации независимости) Дедушка Гриша наряжался в свою чоху с серебранным поясом и патронниками на груди, надевал отпалированные до блеска "азиацки" и украшал пояс императорским наганом и маузером с деревянным прикладом. Кульминацией же было ритуальное открывание старого сундука и извлечение из него совсем незнакомого и непонятного стяга ( я любил географию и знал флаги почти всех стран, но такого не встречал не в одной книге). Это был флаг демократической республики Грузия, просуществовавшей 3 года между империями, после Российской и до Советской. Дедушка Гриша с благоговеянием расстилал знамя на ковре и преклонял колени. Несколько раз поцеловав, он поднимал его над головой и совсем недолго размахивал кинжалом. Потом опять складывал его обратно и понемногу принимал свой обычный вид – полосатый халат и трубка. Весь этот ритуал он проделывал дома. Наряженный он даже в свой садик не выходил. Мы подглядывали через дырки в заборе. Люди поговаривали, что он бывший меньшевик, а то еще хуже – белый офицер. А о существовании грузинской армии и сопротивления нам детям не рассказывали совсем ничего. Кто знает, почему Дедушку Гришу не трогали коммунисты, но жил он практически затворником.