– А что Америка? – спросил я
– Америка кажется дала добро на исчезновение Турции с карты мира – задумчиво пройзнес отец и я не мог пройзнести больше ни слова. Он еще долго рассказывал, объяснал, перебирал разные возможные сценарии развития ситуации. Говорил с жаром, что то твердил, в чем то убеждал. Я ничего не слышал. В голове крутились строки Маяковского: " Граждане! Cегодня рушится тысячелетие "прежде". Сегодня пересматривается миров основа… – Сколько же можно?! Снова и снова! Снова человечество решило переделать мир, перераспределить ресурсы, перекройть карту, восстановить историческую справедливость, а т.е. начать войну, разрушать, уничтожать, насиловать, плевать в душу, калечить, убивать …
– Ну так, вот – продолжал отец, – скоро объявят мобилизцию. – Я не хочу воевать! – Я знаю. Мало кто хочет. – он выдержал паузу и передумав говорить, похлопал меня по плечу.
– Но я готов. Я не боюсь! – крикнул я ему уходящему.
– Это я тоже знаю, ты иди к матери. Я скоро буду…
На самом деле я боялся. Боялся за семью, родных, за друзей. Боялся за древние, неповторимые храмы, за останки великой истории, за старый город, который и без войны успели обезобразить до неузнаваемости власть и деньги имущие, для еще большей наживы. Мне было жаль несколько красивых, старых улиц, которые если разрушат, невозможно будет потом воссоздать. Боялся я ракет, артилерииских обстрелов, бомбежки, всего этого, что знал по наслышке, и еще стыдился того что по наслышке а не не по настоящему. Трудно было признать, но больше всего я боялся за свою паршивую шкуру. Ведь учитывая мой возраст и то, что моей стране пришлось пережить во все годы, после восстановления государственности я должен был как минимум два раза участвовать в боевых действиях, но я был трусом. Я знал это, и хотя пытался утешать себя тем, что я человек если не мирный, то по крайней мере не жестокий и что, не то что человека, даже животное убить не смогу, и в принципе это было правдой, ( я не убивал даже комаров и мух, даже в целях самообороны), но отвратительную мою трусость это не оправдывало. Это терзало меня всегда и поэтому я все время лелеял мысль о геройческих поступках. Ну вот, кажется момент настал, но радости это не добавляло. На душе было тяжело.
С такими мыслями шагал я по направлению к родительскому дому…
…You know what is the worst thing in entering clubs nowadays for me? When nobody asks me for a fuckin ID anymore! I got too fuckin old! U can't imagine how it feels! – Так сказал мне негр преклонных лет (как тогда мне казалось. Ему тогда было около сорока пяти), торговавший гашишем и умеющий достать билеты на матчи премьерлиги за божескую цену, когда нас с другом не пустили в Лондонский клуб за неймением того самого ID. Паспорта мы оставили дома, а я не мог доказать вышибале, что мне уже несколько месяцев как исполнилось двадцать один.
Вот так и проходит время, бежит ли, ускользает, исчезает или еще что то с ним пройсходит, судя по множеству метафор, компаративов, авторских сравнений, паремий и т.д. связанных с его сущностью и ходом. Одно факт – оно убывает, и только когда становиться прошлым, обретает форму, становиться реальностью. То что впереди – под вопросом. Вера, надежда, воля, не знаю что еще помогает плыть в темном тоннеле неведения и абсурда.
Мать ждала на пороге, конечно. Она вопросительна взглянула на меня, я пожал плечами.
– Все очень плохо?
– Не знаю – ответил я, и мы молча направились к телевизору. Телевещания не было. Интернет тоже оказался отключен. Какой то гнусный, зеленоватый холод начал просачиваться в щели дома, страх материализовался в слово – война. Оставалось сидеть и ждать отца.
* * *
Когда то я жил у моря. В старом, наслоеном на древнем городе, где насилие приняло форму религиозной метаморфозы. Все считали его своим, для одних он был некой стеной плача по утерянному, великому прошлому, для других олицетворением победы их рода, ген, веры и праздником настоящего, будущее же все представляли по разному. Я же видел его живым, индивидуальным, личностным, живущим своей жизнью, абстрагированной от всех временных, эпохальных, етнических, религиозных, идеологических, политических и даже экономических веяний. Это граничило с осознанием абсурдности всего существующего и в то же время неким намеком на знание высшей истины. Как бы "Все суета и суета из сует" – казалось абсурдней некуда, но только не у Еклезиаста – Надежда, уверенность – что все будет как нельзя лучше. Как? Неважно. Дитя не должно волноваться о том как отец решит все его проблемы. Оно просто должно знать, что он решит их всех и что все будет хорошо и навечно.