В старом квартале Стамбула, на улочке, про которую нельзя было с уверенностью сказать, казалась она более европейской или азиатской (Настолько переплелись в ней архитектурные стили, отголоски эпох, судьбы тысяч людей, разных поколений, пропитанной всеми нервными соками, проникнутой болью, переживаниями, страхами, любовями, последними издыханиями или первым плачем новорожденного) стоял дом. Я лежал на длинной скамейке, и слева от меня плескалось море, справа же как масленная картина, застыла улочка с шелестящими листьями большими, красивыми деревьями и разноцветными, по большей части тоже деревянными домами; из которых один был "моим". Я лежал и был так спокоен, что можно было подумать, что мне вкололи сотни тонн успокойтельного или я под действием какого то наркотика. Я был уверен в себе, что ли… Хотя это плохо звучит. Скорее умиротворен. Вот оно! Именно так. А так со мной бывает крайне редко. Мне было так спокойно и хорошо, что думалось, возможен ли рай на земле? Или по крайней мере что то приближенное к этому состоянию, хотя бы отдаленно походящее ощущуние? В то время я еще не боялся смерти. ( Хотя сейчас не представляется, как это могло было быть). Я был чище, лучше, романтичней. Во мне было меньше киллограмм и лет. Так, вот, я думал о смерти, но без страха и вообще отрицательного налета. Я лежал и чувствовал, как угасали секунды, с каждым ударом приближая смерть, конец одновременно и времени и меня. Мне казалось,что ничья нейзменный результат жизни, что вот она пройдет, эта самая жизнь и… Но ощущалось это сладко. Щемило где то под грудью в животе, мурашки пробегали и все тело наполнялось сладостной истомой. Не могло быть иначе, я не мог состариться. Я должен был остаться вечно молодым. А иначе бы я не мог воспринять уже наступившую смерть нескольких моих друзей и еще большего количества кумиров. Тогда я так и записал в чьем то дневнике: " Почему я полюбил смерть? Потому что все мои кумиры мертвы". Это было честно. Мне действительно казалось,что люблю смерть. Но я любил и жизнь. Я все любил. Я был влюблен в девочку (сам был мальчиком). Скорее всего ее придумал я сам. Я не мог не любить. Не мог не влюбиться в кого то, потому что был влюблен в саму жизнь, в придуманную собой смерть. Все это должно было воплотиться в чистую улыбку, нежный голосок, звонкий смех, запах моря на плечах, ветерок гуляющий в волосах, бешеный стук сердца при взятии за ручку, чтоб до дома проводить, стояние под домом, пока не погаснет свет в ее окне и потом распираемому счастьем ничего не делать с любимыми как братья друзьями.
Но дальше я не шел. Любовь не могла быть "очеловечена". Как у всех – мне было не нужно. Вообще чем меньше плоти в любви, тем она настоящей. Чем старше становишься, тем больше подтверждений этому находишь. Наши тела превращаются в зловонные трупы и ничего красивого там нет.
Детские крылья оказались контрабандой. Их пришлось сдать…
Ржавая труба, висевшая на опустевшем, обветшалом, выщербленном, сохранившем оттенки старых красок, аварийном доме, вдыхавшиим чуждый ему, отравленный современностью воздух, ожидала день сноса. Мимо проходили веселые, хорошо одетые молодые люди, в свой семнадцать, хорошо знавшие чего им нужно от жизни. По ним было заветно, что у каждого есть своя цель, и верно почти все достигнут ее. Дай им Бог! Рациональное побеждает. А что тут плохого? – спросит иной. Да ничего, конечно. Так и должно быть. К этому и стремиться человечество, к прогрессу. Все "Как надо", "Как и должно быть", на месте старых домиков построят новые, большие, из стали и стекла, с большими удобствами. Сколько же будет радости от новоселья! Старые улицы переменяться, станут шире, светлей. Старых людей сменят новые…
Прогресс. Прогресс. Скоро наверное не будет воин и епидемий, денег и границ. Может даже стихии покорятся. Не будет больше проблем. Но останутся ли люди?
Мир заселен мертвецами. Они живут, работают изо дня в день, знают свое назначение. Мчатся к намеченной цели. Достигнув же ее, портятся.
А старенький дом, на берегу Мраморного моря, вдыхает последний глоток воздуха, перед роковым ударом экскаватора. Сладкие епизоды пробегают перед глазами. Слезы точатся сквозь трескающееся дерево, и жизнь потухает. Жизнь, а не гарантия на срок годности…
* * *
Как обычно бывает в таких ситуациях, время шло медленно. Я решил выйти во двор.
– Как оно, Артурик? – сросил я толстого часовщика.