На линии Ист-Сайда Межрайонной скоростной системы перевозок поезд останавливается, к примеру, на станции «86-я улица», и все начинают, отчаянно толкаясь, вытряхиваться из вагонов, а там, на скамье, в серовато-зеленом мраке, под перекладинами и кафелем образца 1905 года, безмятежно дрыхнет, развалившись во сне, какой-то старик в хлопчатобумажной ветровке с оторванными рукавами. Из всей одежды только одна эта ветровка на нем, похоже, и есть. Кожа его цветом напоминает свернувшееся молоко с сероватыми полосками по краям. Ноги старика скрещены в самой что ни на есть джентльменской манере, а его добродушно-размягченная физиономия свесилась за спинку скамьи. Судя по всему, иные алкаши, славящиеся своей склонностью воровать друг у друга, избавили этого старика от всей одежды за исключением ветровки, которую они также попытались с него стянуть, но сумели лишь оторвать рукава, после чего оставили бедолагу на скамье, голого и бесчувственного, однако в самой что ни на есть джентльменской позе. Все мельком разглядывают старика, подмечая его кожу цвета свернувшегося молока с серой каймой, но никто даже не сбавляет хода. Кто знает, сколько еще старик здесь пролежит, прежде чем двое полицейских наконец удосужатся сюда прийти и, сдерживая дыхание, перетащить его из этого сумрака в материнское лоно закона, откуда старик, по крайней мере, вновь появится облаченным в зеленую рабочую одежду. Тогда он уже сможет с определенным достоинством сидеть по ночам на скамье в подземке.
Вся беда заключается в том, что вонючий старый алкаш на скамье в подземке вовсе не являет собой красочное зрелище — или, скажем, магическое. Он представляет собой то, что вообще-то предпочтительней пропустить, — и, по сути, значительная часть статусной символики Нью-Йорка вырастает как раз из тех способов, посредством которых богатые и энергичные умудряются физически изолировать себя от нижних глубин общества. Они живут высоко, на самых верхних этажах, желая уберечься от шума и грязи. Они предпочитают угловые апартаменты, дабы дышать более свежим воздухом. А по вечерам в понедельник они садятся в лимузины и отправляются в «Метрополитен-опера».
Лимузины подкатывают ко входам от Бродвея до Тридцать девятой улицы, и оттуда рука об руку высаживаются люди из высшего общества, надушенные и налакированные, и никто не замечает, как затем лимузины оттуда откатывают. В конце концов, должны же шоферы куда-нибудь отправиться, пока их господа, подобно огромным марионеткам, устраиваются в партере и на бельэтаже, собираясь насладиться двумя, тремя, даже четырьмя часами оперы. Итак, пока в театре дают оперу, у шоферов идет своя собственная общественная жизнь. По Тридцать девятой улице они едут к Восьмой авеню, а затем поворачивают на Сороковую, между Восьмой и Седьмой. К тому кварталу вполне могут направиться одновременно до пятидесяти лимузинов. Находящемуся там конному полицейскому не остается ничего другого, кроме как их ожидать. Ровно в половине восьмого он поднимает руку, тем самым подавая сигнал, и шоферы начинают выстраиваться по обеим сторонам улицы. Через несколько минут неоновые рекламные вывески «Лондонской таверны», предельно заманчивого салуна неподалеку от перекрестка, уже проливают роскошные оранжевые лужицы света на решетки, капоты и «арт-нувошные» крышки радиаторов «роллс-ройсов» и «кадиллаков», а строй лимузинов начинает растягиваться по всей Восьмой авеню.
Шоферы, в конце концов, бывают возле оперного театра не реже своих нанимателей, так что для них это также составная часть светской жизни. К восьми часам вечера, вовсю щеголяя черными куртками, черными галстуками и черными фуражками с черными козырьками, они уже сбиваются в группы на тротуаре, а в половине девятого первые группы направляются к кафетерию «Бикфордс». Кому-то приходится остаться, чтобы посторожить автомобили. В конечном счете шоферы договариваются посещать «Бикфордс» посменно. Они садятся за столики с пластмассовыми столешницами, пьют кофе и, помимо всего прочего, разговаривают про оперу.