Итак, вокруг меня стояли все эти… странные… совершенно идиотского вида, безумно-нелепые самодельные автомобили, приютившиеся в маленьких гнездышках ангельской шерсти ангорских овец ради «гламурности» выставки. Однако затем я разговорился с одним из парней, которые их мастерили. Парня звали Дейл Александер. Этот вдумчивый тихоня, по сути, совершенно серьезно ко всему этому относился, и очень скоро, когда я самую малость с ним переговорил, мне стало совершенно очевидно, что уже многие годы Дейл жил как настоящий художник. Он голодал, страдал, все такое прочее — и лишь ради того, чтобы сидеть в гараже и создавать эти автомобили, которые 99% американских граждан расценили бы как смехотворные, вульгарные и настолько низкоклассные, что тут даже и говорить не о чем. Дейл начал с гаража, где он чинил разбитые автомобили и все такое прочее с тем, чтобы заплатить за аренду, но со временем он уже больше не мог этого выдерживать. Творчество — его собственное искусство создания самодельных автомобилей — превратилось для него в подлинную навязчивость. Тогда Дейл сделался настоящим художником самодельных машин. И он сказал, что он такой не один. Все великие дизайнеры самодельных машин через это прошли. Таков был единственный путь. Черти полосатые! Голодающие художники! Священное вдохновение! Только вместо мансард у них были гаражи.
Тогда я через некоторое время отправился в журнал «Эсквайр», провентилировал там этот вопрос, и редакция отправила меня в Калифорнию — хорошенько взглянуть на мир самодельных автомобилей. Дейл Александер был из Детройта или еще откуда-то, однако реальный центр всего этого дела находился именно в Калифорнии, поблизости от Лос-Анджелеса. Я принялся за дело — разговаривал с уймой людей вроде Джорджа Барриса и Эда Рота, смотрел, что они делают, и… короче говоря, в конечном счете все это воплотилось в рассказ, название которого стало заглавием для этой книги: «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка». Однако поначалу я никак не мог написать этот рассказ. Я вернулся обратно в Нью-Йорк и просто сидел, и переживал на всю катушку. Материала было много, однако разобраться с ним оказалось не так-то просто. К этому времени «Эсквайр» практически приставил к моей голове пистолет, потому что в их печатный станок уже была загнана иллюстрирующая статью цветная фотография на целый разворот, а самого-то рассказа у них до сих пор не имелось. Наконец я сказал Байрону Добеллу, главному редактору «Эсквайра», что просто не могу связать весь этот материал воедино. Нет проблем, говорит мне Байрон, тогда просто напечатай свои заметки и пришли нам, а рассказ сочинит кто-нибудь другой. Тогда, примерно в восемь вечера, я начал печатать свои заметки в форме служебной записки, начинающейся с обращения «Дорогой Байрон». Начал я, как говорится, от печки, с того самого раза, когда вообще впервые увидел самодельные автомобили в Калифорнии. Я просто взялся бесстрастно регистрировать все факты подряд, однако после того, как через пару часов подряд печатал как одержимый, почувствовал, что начало происходить нечто странное. К полуночи моя служебная записка, адресованная Байрону, уже составляла двадцать страниц в длину, а я по-прежнему печатал как маньяк. Где-то в два часа ночи я врубил «Даблью-эй-би-си», радиостанцию, которая играет рок-н-ролл всю ночь напролет, и сделался еще чуть более психованным. Свою служебную записку я наконец свернул. Это было приблизительно в четверть седьмого утра, и к этому времени она уже составляла сорок девять страниц в длину. Примерно в половине десятого, как только открылся «Эсквайр», я отвез свое сочинение в редакцию, а около четырех мне позвонил Байрон Добелл. Он сообщил, что они убрали из моей служебной записки первую фразу — «Дорогой Байрон», а все остальное загоняют в журнал. Так и получился рассказ «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка».