— Упокой аллах его душу! — дружно вздохнули во всех углах.
Мастан забегал по кофейне, запыхтел:
— А еще мусульманами себя считаете! Мо́литесь за упокой души разбойника и злодея! Он разорял и убивал людей. Это такой нечестивец, каких свет не видывал!
— Аллаху лучше знать, Мастан.
— Да что вы понимаете в делах аллаха! — Мастан заахал, качал головой. — Будете в аду гореть, это я вам точно говорю. Караахмет — бунтарь, разбойник, мерзавец!
— Не говори лишнего, Мастан, — тяжело поднялся с места Хасан.
— Ты еще будешь меня учить!
— Не говори лишнего. — Хасан отмахнулся от него, как от мухи. — Караахмет — мой прадед. Я не позволю называть его мерзавцем.
Мастан оторопело уставился на Хасана.
— Он мне не позволит! Мерзавец твой Караахмет, мерзавец и есть!
— Ага, ты мне в отцы годишься. Я чту твой возраст. Не лишай меня почтения к тебе!
— Ты сам из бандитского рода! Где уж от тебя почтения ждать, разбойничье семя!
Хасан схватил со стола пепельницу и запустил ею в Мастана. Тот пригнулся, и она врезалась в картину «Прекрасная Фатьма»[12], висевшую на стене. Крестьяне окружили Хасана, усадили в углу. Мастан стоял и бормотал что-то скороговоркой себе под нос. Опомнившись, Хасан вскочил, ринулся к двери и, рывком распахнув ее, вышел.
— Я тебе покажу, нищий ублюдок! — донеслось ему вслед.
С того дня прошло около недели. Хасан сидел в кофейне, опершись на обитый железом стол, и не шевелился, словно заснул сидя. Послышался привычный скрип двери. Вошел Мастан, важный, как всегда. Пиджак сзади оттопыривался, и виднелась серебряная рукоятка пистолета.
— Хасан!
Тот даже головы не поднял.
— Что?
— Мне нужно с тобой поговорить.
— О чем?
— Об ипотеке.
Хасан медленно повернулся к Мастану, внимательно посмотрел на него.
— Мы же условились: после урожая. И ты был согласен.
— Не отрекаюсь. Но с тех пор прошло много месяцев, а я от тебя еще ни куруша не получил.
— Вот соберу урожай — будут деньги.
— Не подыхай, мой осел, — новый клевер вырастет, тогда и поешь!.. Ты уже привык считать, что я прощаю долги. А на этот раз придется отдать.
— Иначе заберешь поле?
— Уговор был такой.
— Ну что ж, попробуй. Узнаешь, легко ли у человека поле отнять!
— Ишь ты, еще и запугивает. Мы не в диких горах живем. У нас на все есть закон. Когда он на твоей стороне — я покоряюсь судьбе, когда на моей — покоряйся ты.
— Разве закон на твоей стороне?
— Да вроде бы так.
— Посмотрим!
— Конечно, посмотрим. Я уже сообщил в касабу кому следует.
— Что сообщил? — не удержался Хаджи, внимательно следивший за разговором.
— Чтобы приехали исполнители.
— Ко всем?
— Нет. (Хаджи облегченно вздохнул.) Только к тем, кто не платит долги. (Хаджи проглотил слюну.)
— Это не украсит имя такого почтенного человека, как ты, — не выдержав, вмешался Сулейман Тронутый. — До урожая осталось совсем мало — каких-нибудь два месяца. Тогда уж отдадим все как положено, зернышко в зернышко.
— Жди — дожидайся. «Пока ждали — желтее свечи стали».
— Клянусь аллахом, ты же знаешь!.. — горячо заговорил Сердер Осман. — Если бы ты у меня спросил…
— Я тебя и спрашивать не стану.
— Я говорю: спросил бы. Нечестно это. Аллах все видит. В нашей деревне бедняк на бедняке. Одно слово, что хозяева. А зерна в амбарах на три дня не наскрести.
— Вот как! Выходит, я же и виноват, что даю в долг таким голодранцам. Небось трясетесь над каждым курушем, отдавать жалко.
— Мы на чужие куруши не заримся, — отозвался Сердер Осман.
— Тогда верните деньги.
Дверь отворилась, вошел Рыжий Осман. Увидев Мастана, он изменился в лице. Пробормотал приветствие и присел к столу.
— К нам собираются конфискаторы, — шепнул ему Сердер Осман.
— Это правда, ага? — повернулся Рыжий Осман к Мастану.
— Что правда?
— Да то, что говорят.
— А что говорят?
— Конфискаторы! — отчеканил Рыжий Осман.
— Ну и что конфискаторы?
— Собираются к нам…
— Да, приедут. А разве я вас не предупреждал, что долги платить придется? Для чего же существует ипотека, дорогой мой?
Рыжий Осман кашлянул.
— Конечно, долг…
Брови Мастана поползли на лоб.
— А долг, как ты знаешь, надо возвращать.
— Заплатим, ага!