***
– Да подвинься ты, Гесово отродье!
– Сам ты дерьмо сушеное! Не толкайся, а то я тебя так толкану – враз вниз загремишь.
– Ну, деревенщина наглая! Развелось вас тут.
– Скажите, городской выискался. Я хоть и деревенщина, да дерьмо за скотиной на улицах не подбираю как некоторые.
– Тогу, голубок, дай-ка твой костылик, я этих горлопанов поучу.
Здоровенный костыль обрушился на спины ссорящихся. Те взвыли и скатились по громыхающим медным листам кровли. Тут же появились новые зрители, коих внизу было предостаточно.
Да, местечко было в самом деле замечательное, за него не жалко отдать пару медных монеток служителю храма. Городская площадь как на ладони. Разношерстная публика облепила кровлю плоского фронтона храма Кумата Вседержителя, бранилась, пересмеивалась, обменивалась тумаками, грызла орехи и плевала скорлупу на головы почтенных горожан. Стражники сбились с ног: гоняли, конечно, но без всякого успеха. Потом офицеры плюнули и махнули на все рукой. Посадили на крышах своих, те внимательно следили, чтобы, упаси Кумат, никого не было с оружием: за простой нож слету можно было угодить в каменоломни. Да и не было ни у кого ножей, кому охота кайлом махать.
– Ах, Фиона, сестричка, смотри, Посланник. Какой красавчик, волосы невиданные, чистое золото. Вот бы такого мужчину.
– Тихо вы, потаскухи. Одно у вас на уме, готовы с самим Куматом переспать.
– Заткнись, скопец! В лавке у себя командуй.
Снизу офицер стражи яростно погрозил жезлом.
– Тихо, братья, портовик. Этот не поленится согнать, плакали тогда наши денежки, – публика притихла ненадолго.
Стали переговариваться опять, но осторожно, вполголоса.
– Слыхали, братья, государственные земли в аренду вольным землепашцам отдают.
– Во, богатеи взбесились. Хлеб-то подешевеет. Говорят, свое ополчение собирают, хотят столицу воевать.
– Не оторвется им. Посланник велел пенсии солдатам выплачивать – они за него горой, кому хошь глотку перервут.
– Тарс-вояка на Нижней Портовой мелочную лавочку в рассрочку взял, в счет пенсии. Вот повезло человеку, три дня пил.
– Наместников прищучил, говорят. В плавильнях работы появилось навалом, но берут только хороших мастеров. Небывалые дела, – говоривший понизил голос до шепота, – Вартуса Драчливого своим другом объявил. Тот от важности даже драться перестал – совсем другой человек.
Эх, братья, неужели нам солнце посветило – могучий горбун, просивший у Тогу костылик, вытаращил налитые кровью глаза, закинулся и заревел медвежьей глоткой:
– Живи, Посланник!
Народ на крыше в один голос подхватил:
– Живи! Живи! Живи!
В ночь перед коронацией Алекс не ложился спать. Долго бродил по темным спальным покоям, полный глубокого злобного раздражения. Думал:
– Господи, ну чего я злюсь? Все отлично, я на вершине. Не должно быть такого настроения.
Но таинственный зверь – подсознание – навязывал свою игру. Порылся в сумке, извлек дорогую платиновую зажигалку – изящную вещицу, что передавалась в роду Ратнеров четвертое поколение. Вскрыл пачку «Золотого руна» – подарок Шатрова, жадно закурил. Густой медовый аромат наполнил покой, голубоватый дым поплыл тонкими слоями. Клевавший носом в углу, Корсу, оживился, втянул ноздрями дым. Здесь, слава Богу, не курили. Сонным голосом поинтересовался:
– Что это, государь? Курение богам, развлечение или удовольствие? О, Вышние, какой аромат!
Потом робко:
– А можно мне попробовать?
– Нет, Корсу, нет. Незачем тебе это пробовать. Скажи-ка мне лучше, есть ли во дворце живая вода?
Корсу вытаращил глаза, суеверно омахнулся ладонью:
– Что ты, государь! Это же яд.
– Тащи, тащи, тоже мне – яд. Да захвати маринованных моллюсков.
Корсу принес пузатенький хрустальный графинчик, дрожащими руками наполнил крошечный бокальчик, горестно вздохнул.
Алекс чертыхнулся, вылил всю сивуху в серебряный бокал, выдохнул воздух, проглотил одним махом. Вдохнул, сморщился, выловил из горшка моллюска, жадно проглотил. Корсу сделалось плохо: еще бы, накануне коронации лишиться лучшего в мире государя, защитника и благодетеля. Потом робко открыл один глаз: Алекс, посмеиваясь, шагал по покою, глубоко затягиваясь, курил.